«Не сомневаюсь».
– Где ты была?
– А как ты думаешь? – спросила Ханна; в словах извергнутый хрип, кровавая рана в зимний день.
– В Яме.
– В Яме, – повторила Ханна, почти с готовностью кивнув.
– Как ты сбежала?
– Ты действительно хочешь знать?
– Честно говоря, нет. Ханна, чего ты хочешь?
Та попыталась улыбнуться, и Герцогиня осознала, какой боли это стоило ее младшей сестре.
– Разделить то, что ты имеешь. – Она указала на лишенных, стоящих по обе стороны от нее. – Разделить со всеми нами.
Герцогиня дрогнула, будто мир и все, что в нем есть, крошилось.
– Здесь все устроено не так. Ты знаешь это лучше прочих.
– Здесь все расстроено, – прохрипела Ханна, словно пытаясь перевести дух. – Пришло время это изменить.
«Похоже, она не говорила целое столетие, – подумала Герцогиня. – Словно на ходу вспоминает, как это делается».
«Словно у нее истязаниями отняли способность говорить, – проскрежетал из подсознания голос Бабули Дженки. – На что больше похоже, малышка Рейчел?»
– Как ты их понимаешь? – спросила Герцогиня. – И как они тебя понимают?
– У нас есть нечто общее, – ответила Ханна. – Мы – изгои, вытолкнутые на обочину людьми вроде тебя.
– Ты сама вытолкнула себя, когда совершила самоубийство. Тебе не требовалась моя помощь. – Герцогиня впервые посмотрела – по-настоящему посмотрела – на свою сестру. – Ханна, мне нужно знать. Ты убила себя из-за ноши, которую на тебя возложили? Из-за ее чудовищности?
Ханна молчала.
– Или из-за того, что не могла дождаться, когда попадешь сюда и примешь свой титул?
Ханна выставила покрытые шрамами запястья.
– Чем это важно? Ни одна из нас не может изменить прошлое. Ты поможешь мне изменить будущее? Потому что именно его я предложила этим душам – и они целые, а вовсе не полудуши, – я предложила им надежду и будущее. А что предлагаешь им ты? Свою малышку Дейзи-Мэй, раздающую жвачку? Это подачка. Это лейкопластырь, налепленный на рану от топора. Она протягивает им руку с крохами и тем самым не дает подняться. Я же протягиваю им руку, чтобы поднять их.
«Я учила тебя, что нет ничего важнее твоих сестер, – сказала Бабуля Дженки, стучась в подсознание Герцогини. – Неужели поделиться с ней – это настолько плохо?»
«Дело ведь не только в том, чтобы поделиться с ней, верно? – подумала Герцогиня. – Я поделюсь с триллионами таких, как она, с теми, кого она ведет, кому “дает надежду”. Это нарушает естественный порядок вещей. Сознание, которое они проявляют, станет концом всему. Загон этого не выдержит. Само существование этого не выдержит. Так ты учила меня. Это все, что я знаю».
Ханна протянула Герцогине руку, и вновь младшая сестра (но старшая женщина) заметила шрамы, украшающие запястье. Ханна всегда хотела браслет – молила о нем, на свое шестнадцатилетие, – но Бабуля Дженки просто рассмеялась и постучала пальцами по своей трости. «Безделушки носят дураки-почволюбцы, – сказала старуха. – Мы выше этого. Мы должны быть выше».
Герцогиня высоко вскинула руку.
Что-то взвыло, словно какая-то машина встряхивалась, собиралась с силами, заводилась…
– Прости, Ханна, – сказала Герцогиня. – За все.
И опустила руку.
Мир позеленел.
* * *
Бесчисленные голоса – в большинстве мужские – читали нотации Герцогине о бесцельности оборонительной системы.
«Они никогда не найдут пост управления, мэм, – говорили эти голоса. – А если как-то найдут, они не представляют, в чем смысл этого места. Они – животные, а животные не способны вскрыть замок».
«Возможно, так и есть, – отвечала им Герцогиня, – но волки тоже не умеют вскрывать замки, однако они все равно опасны. Мы выстроим оборону, а потом будем радоваться, что нам никогда не придется ею воспользоваться».
По мнению Герцогини, сейчас им пришлось. Сознание похоже на вирус; пятьдесят разумных лишенных сегодня могут стать пятью сотнями завтра, и где это закончится? Что они будут делать, когда осознают истинную природу их тюрьмы, когда поймут, что заперты здесь на веки вечные?
Что они станут делать, ведомые Ханной?
Десять пушек, по пять с каждой стороны, были встроены в стенки пещеры и тщательно укрыты за скальными выступами. Когда рука Герцогини опустилась, они пробудились к жизни, закачивая галлон за галлоном нефильтрованного почвенного воздуха в ряды лишенных, сбивая их с ног и заливая водопадами зеленой жидкости. Атмосфера на Почве стирала воспоминания любой призрачной души, отважившейся побывать там; эта концентрация была в сотни раз мощнее.
Герцогиня ждала несколькими мгновениями дольше, чем требовалось – пушки визжали, – потом опустила руку. Орудия умолкли, слабый визг «гатлингов» стих.
Она высматривала Ханну, но видела только море зеленого, насквозь промокших недвижных лишенных, лежащих на земле.
Когда они наконец-то начали подниматься на ноги, Герцогиня поняла, что все сработало, поскольку в их движениях больше не было цели, не было контроля. Язык тела снова стерся, конечности болтались. Лишенные моргали, потом начинали семенить прочь, глядя сквозь Герцогиню, будто ее там не было.
«Я еще ее не видела, – подумала Герцогиня. – Ничто не закончено, пока я ее не увижу».
Текли минуты.
Затем – движение.
Хрупкая фигурка, вымоченная в зеленом, села, огляделась, будто прикорнула на скамейке в парке, потом медленно встала. В ее движениях не было ни паники, ни неуверенности, ни растерянности. Кем бы ни была Ханна до того, как пушки открыли по ней огонь, она осталась прежней.
Не сработало.
Сестры стояли и смотрели друг на друга.
Ханна провела рукой по своим влажным волосам, встряхнула ею и рассмеялась – звук падали, гниющей на обочине шоссе.
Потом повернулась и пошла прочь.
Глава 15
Возможно, воздух сгнаивал их воспоминания секунду за секундой, но он был не в силах вычистить память Джо от «Луны». Он стоял в центре бара, не замечая смеха и приветственных воплей посетителей, и пытался сообразить, что изменилось.
Быстрый ответ – ничего. Та же музыка из музыкального автомата, та же краска, облезшая в тех же местах, тот же сигаретный дым, висящий в воздухе (законы о курении не добрались до Линкольншира, как не добирались и законы о правилах торговли спиртным); те же люди, сидящие в тех же местах, и все лихорадочно переговариваются на те же темы.
Все это было правдой и ложью, поскольку в происходящем имелся какой-то срыв, какое-то одурение, необъяснимые ни прошедшими годами, ни поздним часом. Трудно поверить, но все здесь эпически, беззастенчиво торчали.
