– Один человек ничего бы не сделал. Это же было решение Фонда.
– Много и других примеров… Мне так и не удалось убедить жену остаться со мной… Между нами затянулось настолько много узлов, что я ни один из них не смог развязать. И теперь они тянут меня за собой, определяя всю мою жизнь… Как будто они сами и есть моя жизнь. Да, жена больше не хочет меня видеть. Я понимаю, она ненавидит меня. Ненавидит больше всего на свете. Очевидно, причина кроется в моих безволии и молчаливости. Женившись на ней, я затащил ее силой в свою жизнь. К сожалению, ее ненависть направлена на необратимое, и против этого я бессилен. Так что, когда моя собственная жизнь пройдется по мне и повалит на землю и я стану частицей неизменного мира, только тогда это будет моей победой.
Помните эти слова? Свою жизнь мы наделяем самыми разнообразными смыслами, судьбы сотен людей считаем менее значимыми, а когда речь заходит о тысячах или даже миллионах, то значимость отдельно взятой жизни полностью теряет смысл при любых обстоятельствах?
Это и есть одиночество. Аями, я – самый обычный человек. Таких, как я, не увидишь на картинах Макса Эрнста. Всю свою жизнь я шел по проторенной дороге и до смерти боялся остаться один. И если подумать, то сложно сказать, боялся я одиночества или бессмысленности собственной жизни. Тем не менее мне никогда не удавалось найти понимание со стороны окружающих. Прекрасно знаю, что я всего лишь офисный клерк, насквозь пропитанный духом рутины и монотонного существования. А еще… Если привести конкретный пример… – его голос ненадолго прервался. – Вы правда не бросите меня, как обещали в том письме?
В темноте кто-то нечаянно задел ее и тихим, приглушенным голосом извинился, потом что-то еще невнятно пробормотал, словно прикрыв рот шарфом или воротником. Человек прошел мимо, от подола его пальто исходил слабый кошачий запах. Может, это был запах куницы или барсука.
Аями находилась в саду одна, в уголке для курильщиков. Неухоженные огромные кусты гортензии разрослись вдоль забора.
Она сидела, наблюдая за легким дрожанием собственной огромной тени на стене.
У Аями почти не осталось воспоминаний из детства, но было единственное, которое, как одинокий остров, лежало посреди океана забвения. Исчезновение молодого аптекаря из ее родного села. Он никогда не ладил с местными, потому что всегда был угрюм и молчалив, и вдруг однажды исчез. Поговаривали, что он оставил письмо, в котором написал, что решил покинуть мирскую жизнь и уйти в буддийские монахи. Он бросил свою молодую беременную жену, с которой они сыграли свадьбу всего за полгода до этого. Был у него в аптеке и помощник-фармацевт. Тридцатилетний мужчина – полная его противоположность, человек очень предприимчивый по своей сути, который взял на себя всю работу и стал помогать жене молодого аптекаря. Иногда доходило до того, что он продавал людям лекарства по заниженным ценам, хотя, очевидно, это было незаконно. Через какое-то время по селу пошли странные слухи. Люди поговаривали, что, на самом деле, молодой аптекарь не ушел в монахи, а что его убили во сне, вонзив в макушку большой гвоздь, и тело спрятали под крышей его дома. Ребенок, которым была беременна его жена, и вовсе был не от него. Приехали полицейские, обыскали весь дом, вскрыли потолок, но ничего подозрительного не обнаружили. Однажды помощник-фармацевт с беременной женой уехали навсегда. Никто так и узнал, куда они отправились и откуда были родом.
– О чем вы задумались, Аями? – спросил директор театра, подходя ближе, достал сигарету, собираясь закурить.
– Я размышляла о том, кто изначально придумал мне такое имя.
– Этого уже не вспомнить. Когда я вас называл, вы были такой маленькой, размером с ладонь, – пошутил он и улыбнулся. Аями по привычке засунула руку в карман и неожиданно нащупала записку. Она вытащила листок и прочитала вслух: «Вот что я говорю, братья: время истекает. Впредь те, у кого есть жены, должны быть, как те, у кого их нет, а те, кто в скорби, должны быть как нескорбящие»
[3].
– То, что я сейчас услышал, подобно звукам ангельских горнов, – сухо пробормотал директор, не засмеявшись.
– Это листовка, которую подбрасывает всем тот проповедник. Видимо, сунул ее мне в темноте, а я и не заметила. Он неприметный и ловкий, как карманник.
Тишина опять наполнила пространство, и через минуту Аями заговорила:
– Я вдруг подумала, что могла бы написать сказку, если бы у меня появилась возможность.
– Всему свое время: мечту можно осуществить и позже, а сейчас вам нужен постоянный доход. Иначе говоря, вы уже знаете, как будете платить за квартиру со следующего месяца?
– Вы забыли? Меня взяли ассистентом к поэту-иностранцу…
– Это же временная работа – буквально на пару дней! Кроме того, если честно, этот поэт, приехавший из другой страны, не подписал с вами контракт, сколько он должен заплатить и когда! Вот прилетит он в аэропорт, оглянется и скажет: «Ах! Не нравится мне тут. Полечу лучше еще куда-нибудь!» И исчезнет. Что вы будете делать?
Аями пожала плечами:
– Я не думала об этом.
– А вы задумайтесь! Не хочу, чтобы в будущем вы оказались в той же категории людей, что и я.
– Что за категория людей?
– Категория людей-невидимок.
– Что это значит?
– Люди, которые не добились успеха, которые не могут ни в чем убедить других.
– Не говорите так. Просто смешно полагать, что мы с вами относимся к одной категории. Все не так, как вы думаете. Как минимум меня вам удалось убедить.
– Если вы в конце концов уйдете, это значит, что я ни в чем вас не убедил, – он подошел еще ближе, глядя прямо ей в глаза. – Но, даже если женщина говорит, что хочет остаться, это не потому, что я ее в чем-то убедил.
Она видела, как шевелятся его губы, не целые слова и фразы, а каждую частицу произносимых его губами слогов.
– Я упоминал, что когда-то работал водителем автобуса?
– Нет, но вы мне и не рассказывали, что когда-то были поэтом.
– Тогда, может, вы слышали, что однажды я устроился на работу в театральную труппу одновременно сценаристом, актером и режиссером-постановщиком? Или что когда-то очень давно я был фармацевтом в селе?
– Нет, но вы и не говорили мне, что были моим отцом – развозчиком фруктов.
Губы директора театра медленно шевелились.
– Вы ведь не забыли, что я писал в письме? О том, что я действительно решил покинуть вас уже очень давно, намного раньше, чем вы можете себе представить? Значит, мы уже разлучены?
Юбка девушки трепыхалась, как белье на веревке в ветреный день, хотя на улице был штиль. Фарфоровая пепельница на углу стола упала на цементный пол и со звоном разлетелась на две части. Обнажились ее щиколотки с выпирающими сухожилиями, миниатюрные ступни и дешевые на вид туфли, поблескивающие новизной. Впавшие глазницы на изможденном лице директора напоминали пещеры. Губы иссохлись, красные прожилки сосудов отчетливо выделялись на белках, отросшая за день щетина, как тень, синевой чернела на подбородке. Его разъяренные глаза покраснели, в зрачках отражались яркие блики гнева. Аями больше не могла смотреть ему в лицо. Следы затаенных обид и провалов были выгравированы по всему его телу, как росчерк жизненных неудач, массивное адамово яблоко, пугающе двигающееся вверх-вниз, сухая кожа голубовато-серого оттенка, иссохшаяся, как в пустыне, опасный, ядовитый блеск глаз. «Я что, знаю его?» – ее пронзила сильная головная боль, как удар молнии. Ее словно отбросило назад, в прошлое.
