– Нет, не могу.
– Почему не можете?
– Я… я очень боюсь магнитных полей. Как и газа, или ножей, или грозы.
– А, понятно, – кивнула Аями, глядя на учительницу немецкого. Они продолжили пить чай. На их лбах выступили капельки пота. Единственное окно в доме, выходящее на стену тупика, изначально не открывалось полностью, а воздух, настолько плотный и осязаемый, что его можно было смести метлой, темными клубами скапливался в слабоосвещенном помещении. Из аквариума, в котором давно умерла золотая рыбка, тянуло зеленым торфяным мхом. В комнате стоял сладковатый запах разрастающейся под обоями плесени. Дом был похож на храм, где поклонялись тропической жаре. Жар, как болото, затягивал все внутрь себя и разрастался. Все это приводило к так называемой муссонной болезни, которая погружала разум в болезненные галлюцинации. Стоило приоткрыть окно, как в маленькую однокомнатную квартиру вваливался горячий воздух, который был массивнее громоздкого промокшего одеяла. Он разгоряченной тушей заполнял помещение, где не было ни вентилятора, ни кондиционера. Если же окно было закрыто, кислород исчезал с ужасающей скоростью. В этом году, скорее всего, у Аями не будет отдыха в далекой тропической стране. Театр должен был закрыться задолго до начала отпуска, а вероятность того, что до этого момента девушка найдет другую работу, была очень мала.
«Недавно в моей левой груди был обнаружен узел неясного генеза – именно так и выразился врач», – прошептала учительница немецкого. Ее голос раздавался тихо и неявно, как отражение в помутневшем зеркале.
В воздухе повисло молчание, и через мгновение она добавила: «Ничего страшного. Этот диагноз часто ставят людям моего возраста». Аями спросила, насколько все серьезно, но учительница заверила ее, что повода для беспокойства нет и что это совсем небольшой узелок. «Да, серьезно, – кивнула она. – Сейчас таких случаев много. Просто молодым девушкам, таким как ты, подобные диагнозы кажутся неправдоподобными».
Аями скоро должно было исполниться двадцать девять лет, но она совсем не считала себя молодой, тем более сейчас, когда ей грозила безработица.
«В жизни. Есть. Муки. Которые. Как проказа. Медленно. Гложут. И. Разъедают. Душу. Изнутри».
Учительница читала вслух отрывок ровным, безэмоциональным голосом. Каждый урок они брали по одной странице из книг на немецком языке. В тот день они выбрали «Слепую сову»
[2].
Аями сидела, погруженная в свои мысли, положив палец на обложку гостевой книги, но вдруг подняла голову. За стеклянной дверью виднелся мрачный силуэт. Человек стоял, прижав ладони к стеклу. В тот вечер Аями решила ненадолго остаться в театре после рабочего дня, поэтому заперла главный вход, как только ушел последний посетитель – та самая слабовидящая девушка. Даже если бы человек пытался проникнуть внутрь здания, у него бы ничего не вышло. Неизвестно, как долго он так стоял у двери и смотрел внутрь, держа руки на стекле. Аями подошла ближе и удивленно посмотрела на незнакомца. Мужчина стоял неподвижно, будто пытался понять, что означает ее выражение лица.
Его вид напоминал молящегося человека: он стоял, прислонившись руками к стеклянной двери, с опущенной головой, расставив ноги на ширине плеч. Аями вгляделась в лицо мужчины. Его густые черные брови походили на лапы тарантула. Заметив приближающуюся Аями, мужчина слегка приподнял голову. Они стояли неподвижно, невероятно близко, почти лицом друг к другу.
Его впавшие глазницы на изможденном лице напоминали пещеры. Губы иссохлись, на глазах отчетливо выделялись красные прожилки сосудов, отросшая за день щетина, как тень, синевой чернела на подбородке. Если не считать того, что его лицо было волевым, но измученным, оно было совсем не примечательным. Это тот тип лица, который можно каждый день увидеть в автобусе или метро. Он застыл, как бронзовая скульптура, будто ему никогда не приходило в голову, что кто-то может подойти и заговорить с ним. Мужчина смотрел сквозь Аями, удивленный парадоксальностью всей ситуации, но даже бровью не повел, когда она подошла ближе.
Аями замерла. Не отдавая себе отчета, она поднесла обе руки ближе к его ладоням. Они могли соприкоснуться, если бы не было стекла. От смущения Аями во всем теле ощутила дрожь, почувствовала, как ее охватило какое-то властное неведомое чувство. Эмоции выходили за пределы воли и сознания.
«Я – чувства, – доносился изнутри шепот. – Я всего лишь чувства».
– Что вам надо? – Аями шевелила губами, не издавая ни единого звука.
Губы мужчины тоже зашевелились, но голоса его не было слышно:
– Я должен войти! Почему меня выгнали?
Мужчина не выглядел пьяным, но в тот момент в его глазах внезапно вспыхнуло отчаянное безумие. Аями испугалась и инстинктивно отступила назад, удивляясь тому, что смогла разобрать тихий шепот мужчины, несмотря на разделяющее их толстое стекло. Дрожащим голосом она выпалила, что театр уже закрыт. Непонятно, мог ли он прочесть это по ее губам, но вдруг он снова заговорил, чеканя каждый слог: «Все кончено. Теперь все кончено». Затем поднял кулак и замахнулся, как будто хотел разбить стекло. Тихим, еле слышным голосом он прошептал: «Я так просто не уйду! Я вас всех убью!»
Очевидно, незнакомец принял девушку за кого-то другого или вовсе перепутал с чем-то аудиотеатр. Мужчина не собирался никуда уходить, смотрел прямо на Аями и ругался, пока, наконец, к нему не подошли охранники из соседнего здания и не увели его. Его разъяренные глаза покраснели, в зрачках отражались яркие блики гнева. Аями больше не могла смотреть ему в лицо. Она отвернулась, в голове одна за другой мелькали мысли: «Сколько же ему лет? Тридцать два? Пятьдесят шесть? Он сумасшедший от рождения или стал таким недавно? Худощавый и статный мужчина, светло-коричневая куртка и широкие брюки, клетчатая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, небрежная походка, хмурое выражение лица и морщинистый лоб, следы затаенных обид и провалов выгравированы по всему его телу, как росчерк жизненных неудач, массивное адамово яблоко, пугающе двигающееся вверх-вниз, сухая кожа голубовато-серого оттенка, иссохшая, как в пустыне, опасный, ядовитый блеск глаз. Неужели мы с ним знакомы?» Аями почувствовала, что больше никогда не сможет доверять своей памяти.
Его синие кроссовки, его еле слышный голос, который доносился через стеклянную дверь. Глаза с ярко-красными прожилками, сухие губы и неоправданно сильный поток смутных чувств. От них ее сердце разрывалось на части, истончалось. Но в то же время, как ни странно, они успокаивали, уносили ее в темную бездну бессознательного.
«Я – чувства».
В этот момент за спиной мужчины безучастно проехал синий автомобиль, но никто его не заметил. За рулем была женщина средних лет в пестром летнем платье, шарф из легкой ткани повязан назад. Кроме нее, в автомобиле никого не было. Одной рукой женщина держала руль, а другой – прижимала к уху телефон. Заметив кричащего перед стеклянной дверью театра мужчину, не стала останавливаться – ведь к происходящему она не имела никакого отношения. По переулку шел человек, в руках он нес клетку с котенком, и ему пришлось прижаться к противоположной стене переулка, чтобы не попасть под колеса. Он был небезызвестным в этом районе христианским проповедником, который тайком подсовывал листовки с цитатами из Священного Писания в карманы прохожим. Полицейские арестовывали его, принимая за карманника. Остановившись перед светофором в конце переулка, женщина убрала руку с руля, достала бутылку воды и сделала глоток. Она продолжала разговаривать по телефону. Работающий двигатель и кондиционер автомобиля издавали привычные монотонные звуки.
