– Если бы я была поэтом… – задумчиво начала говорить Аями. – Если бы… я, конечно, никогда не хотела быть поэтом. У меня нет ни способностей, ни желания заниматься этим. Будь я поэтом, я бы тоже выглядела как те, кого вы сегодня видели, даже если бы мой внешний вид не отличался от нынешнего. Тогда вы и меня описали бы как женщину с уродливой внешностью и кривым лицом, ту, которую никто никогда не любил, которая живет лишь наполовину и от того выплескивает всю негативную энергию в свои стихи.
– Аями, вы меня опять неправильно поняли, и это определенно может привести к опасным последствиям… Ведь мои слова не имеют к вам никакого отношения. Во-первых, вы не поэтесса. Вам не обязательно сравнивать себя с ними. Вы еще молоды, здоровы и красивы, вам принадлежит будущее, что могло вас так встревожить?
– Я не так уж и молода. И вовсе не красива. «Вам принадлежит будущее» – это же фраза из стихотворения? Она звучит довольно банально.
– Аями, не беспокойтесь так сильно о поисках нового места. Если есть желание, вы его найдете, даже если на это уйдет какое-то время… Напишите письмо в Фонд, как я вам советовал, и вам обязательно помогут.
– Меня беспокоит не только работа. Просто в голову вдруг пришло. На самом деле, когда учительница… после того, как она прекратила заниматься со мной немецким из-за болезни, я стала чаще чувствовать себя подавленной.
– Ёни обязательно поправится. Все будет хорошо.
– Почему она вообще начала пить эти загадочные таблетки, а не выбрала стандартный курс терапии?
– Видимо, она верит, что это неизвестное лекарство ей поможет. Тем более, дают его бесплатно.
Директор на мгновение замолчал и снова заговорил:
– Кстати, один поэт по имени Ким Чхольссок, которого я случайно встретил на собрании, подарил мне сборник стихов.
– Ким Чхольсок?
– Нет, именно Чхольссок, с двумя «с».
– Это же ненастоящее его имя?
– Я тоже спросил его, и он ответил, что это псевдоним.
– А он не объяснил, зачем взял такое имя?
– По его словам, «чхольссок» – это звук слипшегося комка земли, который бросают на его гроб.
Аями не рассмеялась. Она молча нащупала тарелку вилкой и аккуратно положила в рот последний кусок баранины.
– Еще он сказал, – продолжил директор, – что ему никогда не удавалось никого ни в чем убедить. Что бы он ни говорил, ему казалось, что в ответ весь мир лопатой набрасывает землю в его могилу. Он сказал, что уже давно зарыт глубоко в землю, и так засмеялся – будто заблеял.
К ним бесшумно подошла официантка и спросила, можно ли подавать десерт. Аями заказала мороженое с грецким орехом, а директор ограничился кофе. Звук работающего кондиционера, наполнявший всю комнату, внезапно прервался. Менее чем за минуту частицы удушающего жара тяжело осели на их кожу. За ушами Аями образовались капельки пота, и она почувствовала, как он стекает тонкими струйками по шее. Раздался голос директора театра: «Видимо, на какое-то время выключили электричество». Кто-то в темноте, проходя мимо их столика, заметил: «Похоже, электрическая сеть перегружена».
Через пару минут снова послышался звук кондиционера.
– После его слов я почти сразу вышел из зала, – продолжил директор. – Чья-то рука закрыла за мной дверь, которая до этого была все время открыта. Но еще до того, как дверь плотно затворилась за моей спиной, у меня возникло ощущение, что свет в зале погас. Точнее, будто сам зал исчез… Не знаю, как объяснить… Возможно, они хотели что-то посмотреть на диапроекторе, но все же… Казалось, что все эти молчаливые старые поэты с их зловонием растворились в тенях, улетучились. Или я говорил сам с собой, находясь в комнате с трехмерными изображениями, которые сразу пропали, стоило только захлопнуть дверь? Никто даже не обернулся мне вслед… Но эти обрывки воспоминаний до сих пор остались у меня в памяти и не исчезают.
– Что за стихи пишет Ким Чхольссок?
– Не знаю, потому что забыл книгу в конференц-зале. А заметил это только после того, как пришел сюда, – директор, казалось, вздохнул, но, судя по тону, он не расстроился из-за потери сборника стихов. – Я направился в зал, где проходила презентация новых проектов, на которой инвесторов Фонда пытались убедить в их значимости, но она уже давно закончилась – зал был практически пуст. Но я все стоял и стоял там, никак не мог собраться и уйти.
– Почему?
– Потому что я вдруг осознал, что смотрел на поэтов свысока, в то время как сам я жалок. Мне тоже никогда не удавалось никого убедить. Я был ничуть не лучше тех старых поэтов. В тот день я не перепутал залы. Это собрание было отражением меня самого, потому я не мог не почувствовать отвращения к ним. Я разговаривал со своим призраком, возможно, с моим будущим призраком. Просто я не сразу это осознал.
– Неужели это так важно?.. Убедить кого-то в значимости чего-то?
– Каждый сам решает, что и насколько важно. По мне, так очень важно.
– Может быть… это особый поэтический прием? Тот, который называют метафорой или метафизическим оборотом. Так, например, Макс Эрнст создал понятие бестелесности объектов в сюрреализме и другие слова, которые витают вокруг нас. Абстрактные понятия, завернутые в материю реальности. Это как разрыв между словом и образом, как сидящие здесь и сейчас мы, в то время как наши призраки, вероятно, сейчас блуждают где-то в степных пустошах на севере. Может, то, что мы говорим, не так и важно. И, в конечном итоге, не важно, смогли мы убедить кого-то в чем-то или нет… Равноценна ли разница между тем, у кого есть признание и любовь окружающих, и тем, кто лишен их, и между миром слов и реальностью?.. Ведь…
– Ведь?
– Ведь, как вы сказали, мы не поэты. И убеждать других с помощью слов – не наше призвание. Когда кто-то пытается кинуть нам в лицо грязь, мы разворачиваемся и просто идем своей дорогой. Как алтайские пастухи. Фактически мы так поступаем каждый день.
– Но не значит ли это, что таким образом мы всегда будем одиноки? Если мы не можем убедить хоть одного человека в этом мире, то никто и не вспомнит о наших могилах. А это означает, что в конце концов нам придется отвернуться от мира и в одиночку идти куда глаза глядят, и даже дорогу нам никто не покажет. Тогда нам придется всю жизнь прожить в степных пустошах, видя одних овец да звезды на небе. Звезды умирают и снова рождаются, как и овцы. И тогда вы будете считать, что мир совсем не меняется. Но если бы мы действительно стали так жить, то потеряли бы связь даже с нашим сознанием и печальным внутренним миром, о котором окружающие так и не узнали. Тогда, Аями, мы бы были очень одиноки.
– То есть вы хотите сказать, что кого-то в чем-то убеждать необходимо из-за страха одиночества?
– Одиночество – признак жизненных провалов. Еще это значит, что у меня были обязанности, с которыми я не справился. Возьмем, к примеру, последнее: я не смог предотвратить закрытие театра.
