Я чувствовала себя разоблаченной: теперь все знают, что я могу грязно ругаться. Но подруга была права: это саморазоблачение неожиданно облегчило мне жизнь. Это воскресное утро перевернуло и мое самоощущение, и то, как меня воспринимали другие. Когда история о моей грубой отповеди разошлась по всей Diwan и за ее пределами, ко мне стали относиться только с бо́льшим уважением. Правда, в этом повсеместном восхищении была своя проблема. Получалось, что только тогда, когда я продемонстрировала реакцию, которая традиционно считается характерной для мужчин, – нецензурную брань, – мои работники-мужчины признали меня одной из «своих» и решили, что я заслуживаю уважения. Не значит ли это, что я лишь подыграла патриархальным нормам? Я перешла за одну черту и тут же уперлась в другую. Впрочем, мне действительно стало легче, оттого что больше не надо извиняться за свое сквернословие и вообще за свою естественную манеру поведения. Постепенно мой нецензурный лексикон стал для меня источником силы. Каждое ругательство было маленьким бунтом против моей семьи, моего класса и моей гендерной роли. По мере того как приличия меньше сдерживали меня, я все больше становилась самой собой, все увереннее противилась ожиданиям своего персонала и даже собственного отца, завзятого сквернослова, который советовал мне не привлекать к себе лишнего внимания. Я вспоминала реакцию Амира на мои дисциплинарные меры. Я хорошо усвоила макиавеллистский принцип управления мужчинами в нашем обществе: внушать страх полезнее, чем вызывать восхищение. Со временем я научилась применять эту силу стратегически, дозированно. Бранные слова были чем-то вроде арсенала ядерного оружия: когда все знают, что он у вас есть, использовать его нет необходимости.
Примерно в это же время другие люди – журналисты, покупатели, знакомые – удостоили меня нового звания, позаимствованного с полок нашего бизнес-отдела: предпринимательница. Как и все подобные характеристики, оно меня смущало. Я хотела узнать, как другие женщины справлялись с ролью лидера и профессиональным статусом, поэтому опять же обратилась к чтению. До XX века женщины учреждали предприятия малого бизнеса, чтобы обеспечить себя дополнительным доходом или восполнить тот доход, который раньше получали от супруга. Поскольку их основной обязанностью было следить за детьми и домом, их коммерческая деятельность по большей части была сопряжена с тем же кругом интересов: пошив одежды, уход за кожей и волосами, работа по дому и акушерство. Я прочитала о Саре Бридлав, первой американской миллионерше, получившей этот статус собственными силами. Афроамериканская предпринимательница Сара Бридлав создала и стала распространять собственную линию косметики для черных женщин под названием Madam C. J. Walker (она поменяла фамилию, когда вышла за своего третьего мужа, Чарльза Джозефа Уолкера). Она умерла в 1919 году, оставив после себя долгую историю активизма и социальной работы, а также состояние в $600 000, что соответствует примерно девяти миллионам нынешних долларов. Она была аномалией – женщиной, которой чудесным образом удалось вырваться за свои женские рамки. Я представляла себе ее на одном конце шкалы женского труда. А на другом – египетских работниц наших дней: матерей, дочерей, брошенных жен и вдов разного положения, в зависимости от которого они испытывают разную степень ограничений. Одной из них была Сабах – женщина, которая убирала у меня в квартире. Ее фамилии я не знала. Она работала на одну знакомую пару американцев, и когда они уезжали из Каира, то предложили мне взять ее себе. Я была готова ее нанять, но она не решалась ко мне идти. Она не любила работать на египтян, потому что, по ее опыту, они всегда плохо обращались с горничными. Когда знакомые сказали ей, что мой Номер Один – американец, она согласилась.
Сабах была худой, высокой, плоскогрудой женщиной, и ее ловкость и проворство внушали мне зависть. Лицо у нее было болезненного кунжутного цвета. В те редкие моменты, когда она улыбалась, было видно, что у нее не хватает зубов. Ее извечным, любимым спутником были сигареты. Она садилась на кухонный табурет, подкладывала одну ногу под ягодицу и затягивалась сигаретой, тихо разговаривая то ли с ней, то ли сама с собой (понять было невозможно). Сабах вела двойную жизнь. Каждый день она приезжала к нам домой в кофте с длинными рукавами, юбке до пола и завязанным под подбородком цветастом платке, укрывающем ее голову и шею. Но едва переступив порог, она переодевалась в просторную рваную футболку и безразмерные подвернутые штаны с мотней. Волосы она собирала наверх на манер девушки с картины «Клепальщица Роузи». Когда я предложила купить ей униформу, она отказалась. Я сказала, что персонал магазинов Diwan тоже ходит в униформе и что, по моему мнению, все работники должны выглядеть презентабельно: любую работу нужно делать с гордостью. Но Сабах была непоколебима. Насколько я поняла, своим соседям она говорила, что работает медсестрой, – возможно, потому, что уборщица – это слишком низкая позиция в социальной иерархии.
У Сабах был ключ от нашей квартиры. Она приезжала около полудня, потому что любила допоздна смотреть телевизор и потому что красные автобусы и микроавтобусы, на которых она ездила из своего квартала аль-Харам, были по утрам слишком набиты. Уходила она тогда, когда заканчивала работу. Наши пути редко пересекались, и нас это вполне устраивало. Одной из ее обязанностей было мытье полов. Когда я впервые увидела, как она, согнувшись ровно пополам, размашистыми движениями вытирает пол тряпкой, я решила облегчить ей жизнь и купила швабру. Она поблагодарила меня, поставила швабру в чулан и больше к ней не притронулась.
Все, что я знала о жизни Сабах, мне рассказал Самир, который иногда перекуривал с ней в перерывах между нашими разъездами. Я узнала, что ее безработный муж раньше коротал все дни в ахве за курением шиши
[39]. А потом он исчез, что, с одной стороны, облегчило ее ношу, а с другой – обременило ее осознанием того, что теперь она будет единственным кормильцем для сына и престарелой матери. Я знала, что 30 % египетских семей возглавляют женщины (разведенные, овдовевшие и одинокие), которые являются в них главными добытчиками. Насколько их истории разнятся между собой? И, что еще хуже, насколько они похожи? Разве нельзя сказать, что все эти женщины – своего рода предпринимательницы? Им приходилось находить творческие решения повседневных проблем, идти на профессиональный риск и не знать, каковы будут последствия. Женщины-добытчицы были нагружены сверх своих возможностей, но справлялись, как справлялась и наша Сабах, – пока одно происшествие не нарушило этот мучительно хрупкий баланс.
– У нас проблема, – прошипел Самир из-под своих криво подстриженных усов, явно намереваясь сообщить мне какую-то ужасную новость.
– Что на этот раз? – спросила я, открывая ежедневник и готовясь дополнить свой список дел очередным пунктом.
– Сын Сабах попал в тюрьму. Ей нужны деньги, но она не может попросить вас дать ей в долг.
– За что его посадили?
– Не знаю, – сказал Самир, изобразив полное недоумение. Я с недоверием подняла брови, и он тут же пошел на попятную. – Знаю, конечно, но Сабах меня убьет, если я скажу, и я поклялся жизнью своих детей, что буду молчать.
