Во второй половине XX века, с ростом влияния консервативных религиозных движений, школьная программа начала слегка меняться. Нерелигиозные курсы стали включать в качестве примеров использования арабского языка больше коранических изречений. А арабской литературе, обладающей бо́льшим многообразием форм и образов, стало уделяться меньше внимания.
Фусха – язык Корана, мертвый язык, который в повседневном общении используется редко. Эту застывшую во времени реликвию хранит аль-Азхар, один из старейших исламских университетов мира, основанный в далеком 970 году и уже много веков служащий для суннитов главным центром просвещения. В начале XX века Салама Муса, журналист и сторонник секуляризма и социализма, выступил за то, чтобы назначить официальным языком не фусху (классический арабский), а аммийю (разговорный арабский). Он хотел сделать письменный язык более доступным для широких масс. Его инициатива даже нашла поддержку среди ученых из Института арабского языка – заведения, основанного по королевскому указу в 1932 году с целью изучения и сохранения арабского языка. Но аль-Азхар в своем стремлении сохранить святость и неприкосновенность фусхи – и не лишиться собственного источника влияния – бился с этой инициативой до победного конца.
Но не вся «Классика» Хинд сводилась к поэзии. В ее отделе также были представлены первые мастера египетской литературы XX века: Ихсан Абд аль-Куддус, Тауфик аль-Хаким, Яхья Хаккы, Таха Хусейн, Юсуф Идрис, Сухейр аль-Каламави, Нагиб Махфуз, Юсуф ас-Сибаи и Латифа аз-Зайят. В студенческие годы я читала их романы и рассказы, написанные на менее строгой версии классического арабского. Хотя их язык был весьма далек от разговорного, он был уже намного более гибким и пластичным – этим отступлением от традиций они проложили дорогу будущим экспериментам.
Некоторые из этих писателей получили образование в том самом университете, где сейчас мы продавали их книги, – например, Таха Хусейн (1889–1973). Он родился в семье, принадлежавшей к нижней прослойке среднего класса, седьмым из тринадцати детей. В раннем возрасте он подхватил глазную инфекцию и ослеп в результате неправильного лечения. Его отправили в куттаб – школу, где дети изучали чтение, письмо и Коран. Затем он поступил в университет аль-Азхар, богословский институт, где у него возник конфликт с консервативной администрацией. Несмотря на слепоту и бедность, он был принят в открывшийся незадолго до того Каирский университет, где получил первую ученую степень и позже стал сам преподавать. Как и доктор Медхат, Хусейн был сторонником фараонизма – идеологии, которая стремилась отделить египетскую историю от арабской и последователи которой полагали, что расцвет Египта возможен только при условии возврата к его доисламскому культурному наследию. Он был автором обширного числа романов, рассказов и эссе, но наибольшую известность получила его литературоведческая работа «О доисламской поэзии», которая переворачивала доминировавшие в то время представления о поэзии и аккуратно поднимала вопросы о Коране как историческом тексте. Аль-Азхар, его бывшая альма-матер, потребовала судебного разбирательства. Прокурор, стремясь защитить культуру терпимости, отклонил это требование. Книга была временно запрещена до выхода в 1927 году модифицированной версии под названием «О доисламской литературе». В 1931 году Хусейн потерял свое место в Каирском университете, но в 1950 году получил пост министра образования, на котором активно выступал за бесплатное и доступное образование для всех. Его номинировали на Нобелевскую премию по литературе с 1949 по 1965 год, четырнадцать раз подряд.
История повторилась, но в следующий раз – с другим исходом. Спустя шестьдесят лет преподаватель Каирского университета Наср Хамид Абу Зейд своей работой «Критика исламского дискурса» вызвал гнев своих более консервативных коллег-мусульман, один из которых произнес в его адрес обвинительную речь во время проповеди в мечети Амра ибн аль-Аса. За этим последовали судебные иски, требующие признать Абу Зейда вероотступником. После нескольких лет судебных тяжб он с женой покинул Египет и уехал в Лейден. Я встретила его в 1999 году в Оксфорде, на конференции под соответствующим названием – «Переосмысление ислама». Он спросил, поеду ли я по ее окончании в Каир. Я кивнула. «Передайте, что я скучаю», – сказал он. Когда прошло достаточно времени и претензии к нему подзабылись, он вернулся на родину, где умер в 2010 году. И вот очередная историческая несправедливость: в год, когда он умер, «Альф лейла ва-лейла» оказалась под угрозой нового официального запрета.
Доктор Медхат был прав. Книги живут и умирают, как и языки. Литературная классика по сей день недоступна большинству египтян. Хотя во всем мире переводы арабской классики широко распространены и известны, на Ближнем Востоке ее почти не читают – и по причине массовой безграмотности, и по причине недоступности языка, которым она написана. На аммийе она не переиздается. С прошлым нас связывают напряженные отношения, и зачастую мы недостаточно хорошо его понимаем. Происходит это в значительной степени потому, что мы накрепко заперли двери в историю. И я не уверена, что один книжный магазин – или даже четыре магазина – могли бы их отворить.
– Это просто возмутительно!
– Что, простите? – обернувшись, я увидела перед собой доктору Ибтисам, одну из самых вредных клиенток Diwan, которая перекочевала к нам на Замалек из филиала, расположенного в Каирском университете, где она преподавала. На классическом арабском ее имя значит «улыбка», но вопреки ему она никогда не улыбалась и не вызывала улыбки у окружающих.
– Доктора, чем вы недовольны сегодня? – спросила Хинд с напускным добродушием.
– Кошмар, какие у вас книги дорогие. Вот из-за таких магазинов издатели с ума сходят от жадности. Ставят просто неподъемные цены. Не у всех такой широкий карман, как у ваших постоянных покупателей на Замалеке и в Маади.
– Я думала, вы, как преподаватель литературы, должны были бы, скорее, одобрять инвестирование в нашу литературу и культуру.
– Это не инвестирование. Это грабеж. Как вы собираетесь популяризировать чтение, если никто не может позволить себе ваши книги?
– Я не так хорошо разбираюсь в арабской литературе, как вы, – сказала Хинд с искренней скромностью, – поэтому скажу не как читатель, а как книготорговец. Когда я впервые заполняла полки на Замалеке, все, что у нас было, – старые, гнившие на складах издания. Вы и сами их помните: ужасная бумага, смазанная типографская краска, жуткие обложки, ржавые скобы вместо корешка. Они стоили всего несколько египетских фунтов, но их никто особо не брал. Сейчас, меньше чем десять лет спустя, у независимых издательств появилась масса клиентов, которые ценят качество и готовы за него платить. Издательства приобрели доступные им права. Выпустили заново все, что находилось в общественном достоянии. Посмотрите на эти переплеты, на четкость печати, на красивые обложки. Избранные сочинения Нагиба Махфуза были опубликованы в массе вариантов, и каждая такая книга – замечательное приобретение для любой библиотеки. Теперь книги наших мастеров не только читают, но и берегут, перечитывают и передают следующим поколениям. Люди не боятся платить за высокое качество: они все равно покупают и читают эти книги. Сколько магазинов открылось после Diwan? Сколько новых издательских домов?
