Она посмотрела ему прямо в глаза с той удивительной проницательностью, которая свойственна женщинам, знавшим жизнь далеко не с лучшей стороны.
– Со мной что-то серьезное, доктор?
Повисла тишина.
Во всем облике Камерона, в его голосе была сама человечность, когда он ответил:
– Что-то очень серьезное, Дженни.
Теперь, как ни странно, она выглядела спокойнее, чем он.
– И что это значит, доктор?
Но Камерон, несмотря на все свое мужество, не мог сказать всей жестокой правды.
Как он мог сказать Дженни, что над ней навис рок, что она поражена самой страшной болезнью из всех известных, то есть не имеющей аналогов злокачественной опухолью, которая, поражая глаз, распространяется, как пламя, по всему телу, разрушая, разлагая, уничтожая! Никакой надежды, никакого лечения – не остается ничего, кроме как встретить неминуемую и немедленную смерть!
Самое меньшее – шесть дней, самое большее – шесть недель, столько оставалось жить Дженни Сазерленд.
– Тебе придется лечь в больницу, девочка, – помедлив, сказал он.
На что она быстро ответила:
– Я не могу оставить детей. И Нед… у него важный матч… это же расстроит его, о, это ужасно его расстроит! Это вообще никуда не годится. – Она помолчала. – Может, я подожду до окончания матча?
– Ну да, Дженни, если хочешь, можешь подождать.
Вглядываясь в его полное сочувствия лицо, она вдруг осознала всю значимость этих слов. Она сильно прикусила губу. И, помолчав, ответила, с трудом подбирая слова:
– Понимаю, доктор, теперь понимаю. Вы хотите сказать, что в любом случае это не имеет большого значения?
Он опустил глаза. Она обо всем догадалась.
Утро великого поединка выдалось туманным, но еще до наступления полудня великолепное солнце пробилось сквозь туман. Город, напрягшийся от страшного волнения, был тих.
Уже в одиннадцать часов, опасаясь остаться без места, к парку потянулись люди. Не Нед, конечно! Нед лежал в постели, как всегда набираясь сил перед матчем. Вообще, у него был особенный распорядок дня, у Неда, и этот день был еще более особенным.
В десять Дженни принесла ему завтрак на большом подносе: кашу, два вареных яйца и великолепную овсяную лепешку, испеченную ею. Затем она отправилась на кухню, чтобы сварить особый мясной бульон, который вместе с двумя ломтиками тоста составлял его ланч в игровые дни.
Когда она стояла у плиты, до нее донесся капризный голос Неда:
– Принеси-ка еще одно яйцо заодно с супом. Думаю, оно будет мне не лишним.
Услышав эти слова, она в отчаянии прижала ладонь ко рту, затем с виноватым видом вошла в спальню:
– Прости меня, Нед! Сегодня утром я отдала тебе последнее яйцо в доме.
Он уставился на нее:
– Тогда пошли еще за одним.
– Если ты дашь денег, Нед.
– Деньги! Боже! Всегда эти деньги! Разве нельзя получить в кредит?
Она медленно покачала головой:
– Ты же знаешь, что с этим давно покончено.
– Боже мой! – взорвался он. – Но ты же отличная хозяйка. Хорошенькое дело, если меня отправляют голодным на поле. Ну тогда быстро принеси мой суп и побольше тостов. Поторопись, а то не успеешь меня растереть. И ради всего святого, успокой своих паршивцев. Сегодня утром от их криков я чуть не оглох.
Она молча вернулась на кухню и предостерегающим жестом утихомирила двух маленьких детей. Остальные встали довольно рано и, чтобы не мешать отцу, были отправлены играть на лужайке.
Потом она принесла суп и стояла у кровати, пока Нед шумно хлебал из тарелки. После очередного глотка он угрюмо посмотрел на нее:
– Ну что это ты у меня такая хмурая – от такой физиономии и француз дрогнет? Видит Бог, последние четыре дня от тебя ни одной улыбки.
Она изобразила улыбку – смутную, неуверенную пародию на улыбку.
– По правде говоря, Нед, в последнее время я чувствую себя не очень хорошо.
– Ага! Давай жалуйся, когда у меня на носу кубковый матч. Проклятье! Как тут с ума не сойти, когда ты все стонешь да охаешь.
– Я не жалуюсь, Нед, – поспешно сказала она.
– Тогда иди возьми мазь и натри мужа.
Лежа на спине, он вытянул мускулистую ногу. Дженни принесла мазь и начала привычное растирание.
– Сильнее! Сильнее! – настаивал он. – Напрягись хоть немножко. Чтобы мазь впиталась.
От слабости всю ее прошиб пот, и ей стоило огромных усилий закончить эту процедуру. Наконец он хмыкнул:
– Хватит, хватит. Хотя толку от этого было мало. А теперь принеси воды для бритья да проследи, чтобы она прокипела.
Он встал, побрился, тщательно оделся. Раздался звонок в дверь.
– Это Бейли Пакстон, – сообщила она. – Он готов отвезти тебя на матч в своем кабриолете.
Улыбка признательности медленно скользнула по лицу Неда.
– Хорошо, – сказал он. – Скажи ему, что я сейчас выйду.
Прислонившись к каминной полке, она смотрела, как он снимает с вешалки кепку. На ее лице были печаль и странная тоска.
– Надеюсь, ты хорошо сыграешь, Нед, – пробормотала она.
Сколько раз и где только она не произносила эти слова. Но никогда, никогда еще они не звучали так, как сейчас.
Он коротко кивнул и вышел.
Матч начался в половине третьего, и задолго до этого часа парк был забит до отказа. Сотням не удалось оказаться возле футбольного поля, сотни других прорвались через ограждение и уселись у боковой линии.
В центре поля гремел городской оркестр, на ветру весело хлопал флаг, толпа кипела от сдерживаемого возбуждения.
Затем на поле вышли «Роверсы» в своей очень нарядной ярко-синей форме.
Поднялся рев, потому что из Глазго прибыло два поезда их болельщиков. Но разве мог с ним сравниться рев, расколовший воздух, когда Нед вывел из павильона свою команду? Говорили, что этот рев был слышен в Овертоне, в добрых двух милях отсюда.
Бросили монету – Нед выиграл жеребьевку.
Толпа снова взревела, а затем настала мертвая тишина, когда «Роверсы» ввели мяч в игру. Наконец-то он начался – великий памятный матч.
«Роверсы» сразу же пошли в атаку.
Они играли умно – играли в футбол такого класса, что сердца местных болельщиков то и дело замирали. «Роверсы» были быстры, они прекрасно владели мячом, пасуя его с края на край с убийственной точностью.
Мало того, «Ливенфорд» нервничал и никак не мог собраться, выступая намного ниже своих возможностей, в смятении посылая мяч куда попало.
Только не Нед!
