– Как поживаешь, Вилли? Прекрасный вечер для гольфа! – окликнул его с противоположной стороны улицы Бейли Пакстон.
В голове же не один человек, целая толпа – все машут руками, гримасничают, кричат: «Рак, рак, рак!»
– Прекрасный вечер, Бейли.
– Увидимся в субботу на игре.
– Само собой. Я ни за что ее не пропущу.
Господи, как ему еще удается что-то говорить?
Когда Вилли двинулся дальше, его прошиб холодный пот. Мышцы лица стали подергиваться. Все его существо распалось на части, лишившись постоянного самоконтроля.
Всю свою жизнь он, как мог, боролся со своими нервами – теми предательскими нервами, которые так часто угрожали выдать его. Ему всегда было трудно с ними, даже в мелочах. Например, в тот раз, когда он выиграл чемпионат по боулингу, его так тошнило от страха и волнения, что он с трудом бросал последние шары, однако все же сумел спрятать свое ужасное состояние под маской хладнокровия.
Но теперь, столкнувшись с этим кошмаром… О, как еще ему себя вести?
Он тихо вошел в свой дом – в квартиру над пекарней, которая теперь была закрыта, – сел, снял туфли и надел шлепанцы.
– Ты рано вернулся с гольфа, Уилл, – приветливо заметила Бесси, его жена, продолжая читать местную газету.
Во всяком случае, Бесси он не должен ничего показывать.
– Я сегодня не заморачивался гольфом. Просто прошелся немного.
– Угу! Ужасно красивые шляпы на рекламе у Дженни Маккехни. Я бы не возражала примерить одну из них.
Глядя в огонь, Вилли сделал невероятное усилие, чтобы овладеть собой.
– Да, тебе самое время купить что-нибудь для себя.
Она одарила его теплой улыбкой:
– Может, я так и сделаю, а может, и нет. Я не из тех, кто тратит деньги на наряды. Нет-нет. Я не хочу, чтобы мы навсегда застряли здесь, над пекарней. Свой дом на Барлоан-вей через год-другой – как ты на это смотришь?
Через год-другой! Эти простые слова поразили его, как меч, вонзенный в грудь. Год-другой! Где он тогда будет? Он закрыл глаза, борясь со жгучими слезами.
Бесси рассмеялась:
– Да, для тебя никакой разницы, старый плут! Ничто на свете для тебя не в радость и не в горе.
Он рано лег спать, но не мог заснуть. Он еще не спал, когда Бесси пришла ложиться, и, чтобы избежать разговоров, притворился спящим.
Зажмурившись, он, само страдание, слушал ее знакомые движения: как она заводит часы, бросает шпильки на поднос. Затем тихо, чтобы не потревожить его, она скользнула в постель.
Он лежал совершенно неподвижно, едва дыша, намертво стиснув руки, чтобы не потерять контроль над собой. Ему хотелось закричать, громко и отчаянно, чтобы дать разрядиться измученным нервам.
Ему хотелось повернуться к Бесси за сочувствием, страстно воскликнуть: «Я не тот, за кого ты меня принимаешь! Я не твердокаменный. Я никогда не был твердокаменным. Я все ужасно остро чувствую. А теперь я боюсь, отчаянно боюсь. Я всегда был крайне чувствительным, всегда нервничал. Вот почему я притворялся, что это не так. Но теперь я перестал притворяться. Неужели ты не понимаешь? Они думают… они думают, что у меня рак!»
При этом ужасном слове, хотя оно и осталось невысказанным, его сотряс приступ боли. Он прижал руки ко рту, чтобы удержаться от рыданий. Темные ночные часы накатили на него. Он не спал ни минуты. Он ни на секунду не забылся.
В четыре часа утра он встал, надел рабочую одежду и пошел в пекарню. Он надеялся, что привычная рутина успокоит его, отвлечет от мрачных мыслей. Но из этого ничего не получилось. К концу дня он впал в еще большее отчаяние. Внешне спокойный, он выполнял свои обязанности так, будто ничего не случилось.
Но теперь он знал, что у него рак.
Ночью он снова не спал. За завтраком жена озабоченно посмотрела на него:
– Ты что-то почти перестал есть.
– Чепуха! – запротестовал он и в доказательство добавил себе бекона и яиц.
Все его чувства теперь онемели, кроме осознания собственного состояния. Возможно, он отчасти свихнулся. Его лихорадочно работающее воображение продвинуло его еще на одну ступень. Тот факт, что у него рак, был принят, доказан. Что же в таком случае делать? Операцию, сказал доктор.
Он видел себя в больнице на узкой койке. Он видел, как его везут в операционную. Что за дрянь тебе там дали? Хлороформ – вот что это было. Тошнотворная, едкая дрянь, которая по-быстрому отправила тебя в забвение.
Но что произошло в этом его забвении? Возле рта сверкнули острые скальпели. Они вырезали ему язык. К горлу подступило удушающее рыдание.
А после операции? Он очнется в той же узкой постели, объект сочувствия и невыносимой заботы. Человек, который больше не может говорить.
О, это было ужасно, ужасно невыносимо! От этих мучительных мыслей он просто перестал существовать.
Прошла ночь, а может быть, и сто лет! Наступил четверг. Он достиг почти апогея своих страданий – таких сокрытых в его душе страданий, каких в нем никто и представить себе не мог.
В четверг после ланча он спустился к реке. Был прилив, и вода неслась мимо причала всего в нескольких футах от него. Он тупо уставился на нее. Один шаг, и все будет кончено – все его несчастья. Река, бурлящая у каменных пирсов, казалось, звала его.
Внезапно он услышал голос рядом.
– Пришел подышать свежим воздухом, Вилли?
Это был улыбающийся ему Питер Ленни.
Как будто во сне он услышал свой ответ:
– Днем в пекарне довольно жарко.
Они постояли молча, затем Питер Ленни сказал:
– Я прогуляюсь с тобой, если тебе в ту же сторону.
Они поговорили, пройдясь по набережной. Бежать Вилли было некуда. Он должен был продолжать этот кошмар.
День прошел. Он выпил чашку чая, затем, поднявшись наверх, переоделся в свой воскресный костюм. Он принял решение. Он откажется от операции. Он решил умереть.
В половине седьмого он сказал Бесси, что немного прогуляется. Когда он шел по Черч-стрит, у него возникло странное ощущение нереальности происходящего, как будто он был призраком, идущим на собственные похороны.
– Доктор у себя, Джанет?
Он снова повторял эту глупую, бессмысленную фразу. Да! Он снова сидел в столовой, уставившись на скрипку, висевшую над камином.
А потом он снова оказался в приемной, стоя перед докторским столом, как на суде Господнем.
Хислоп долго-долго смотрел на него. Затем, поднявшись, он протянул руку:
– Я хочу поздравить вас, Вилли Крейг. Я получил полный отчет из отделения патологии. Ничего злокачественного. Просто раздражение на языке. С лечением это пройдет через пару недель.
