Один ребенок (считали оба) достойно венчает брак: Юдора, родившаяся 4 октября 1781 года.
Манон обладала способностью – которой гордилась – на лету схватывать и обдумывать сложные вопросы. Задайте ей тему – к примеру, Пунические войны или производство сальных свечей, – не пройдет и дня, как она выдаст вам полный отчет. Спустя неделю будет готова открыть собственную фабрику или нарисовать план сражения для Сципиона Африканского. Ей нравилось помогать мужу в работе, это доставляло ей удовольствие. Начинала она скромно, переписывая пассажи, которые он хотел изучить. Затем попробовала себя в составлении указателей, проявив старательность и осведомленность. Потом стала помогать ему в исследованиях; здесь пригодились ее цепкая память и ненасытное любопытство. Наконец – поскольку всегда писала с изяществом и простотой – начала помогать ему с составлением писем и отчетов. Позволь мне навести глянец, обычно говорила она, пока ты бубнишь над первым абзацем. Моя дорогая умная девочка, говорил муж, что бы я без тебя делал?
Но я хочу большего, чем похвала, думала она. Я, конечно, хочу тихой жизни, но мне нужно более широкое поле деятельности. Я сознаю место женщины и ценю его, однако я хочу уважения мужчин. Я хочу их одобрения и восхищения, ибо я тоже строю планы и рассуждаю, и у меня есть идеи относительно политического устройства Франции. Хорошо бы незаметно внедрять свои проекты в головы законодателей, как она внедряла их в голову мужа.
Манон вспомнила жаркий июльский день: жужжание мух под окнами, желтушное лицо мужа на белых простынях, свекровь, деспотичная восьмидесятипятилетняя старуха, клюет носом в углу – ее свистящее дыхание разносится по всей комнате. Манон видела себя в сером платье; все вокруг казалось ей серым из-за старости, болезни и жары, пока она шла по комнатам с травяным отваром, а за окнами солнце упрямо ползло по небу.
– Мадам?
– Тише. Что случилось?
– Мадам, новости из Парижа.
– Кто-то заболел?
– Мадам, Бастилия пала.
Она уронила чашку себе под ноги, а позднее подумала: я разбила ее нарочно. Очнувшись от забытья, Ролан поднял голову с подушки: «Манон, случилось что-то ужасное?»
Старый режим в углу проснулся, возмущенно кудахча оттого, что его потревожили, и злобно взирая на неподобающую радость невестки.
Она начала писать в газеты: сначала для «Лионского курьера», затем для издаваемой Бриссо газеты «Французский патриот». (Ее муж и Бриссо все эти два года состояли в переписке.) Она подписывалась «Дама из Лиона» или «Римлянка». В июне тысяча семьсот девяностого она получила очаровательное, хотя и не слишком разборчивое письмо, – автор просил разрешения опубликовать ее статью в «Революциях Франции». Она тотчас же согласилась, не подозревая, что за чудовище редактор газеты.
В Париже ей представилась возможность себя проявить, и она ее не упустила. Она доказала патриотам свою полезность. Всегда, во сне и наяву, Манон грезила о такой жизни в часы одиноких ученых штудий, нося под сердцем Юдору, наблюдая за работой могильщиков на Амьенском кладбище. «Салон мадам Ролан». Осуществившись, мечта отчасти стала разочарованием: мужчины оказались поверхностными, ветреными и исповедовали неправильные убеждения. Ей приходилось бить себя по губам, чтобы всякий раз не ставить их на место. Впрочем, лиха беда начало, скоро они снова будут в Париже.
За последние месяцы она не отставала от столичных новостей. В запертом шкафчике Манон хранила письма от Бриссо, Робеспьера и молодого депутата Франсуа-Леонара Бюзо, такого серьезного и предупредительного. Из писем она узнавала о последствиях событий на Марсовом поле. О том (она предпочла бы больше подробностей, но события развивались слишком стремительно), как Людовик, восстановленный на троне, поклялся хранить верность конституции, как Лафайета, отстраненного от командования Национальной гвардией, сослали в действующую армию. Созвали новое Учредительное собрание, бывших депутатов отстранили, Бюзо вернулся домой в Эвре. Что ж, они могли по-прежнему обмениваться письмами, а час встречи был не за горами.
Их приятель Бриссо стал депутатом: дорогой Бриссо, такой усердный труженик. Робеспьер домой не вернулся, он остался в Париже, где воссоздавал якобинский клуб, принимал в него новых депутатов, разъяснял им правила и процедуры дебатов, которые повторяли дебаты в Национальном собрании. Робеспьер усерден и прилежен, и все равно ему чего-то не хватает.
В день бойни на Марсовом поле Манон написала ему, предлагая укрыться в ее квартире. Ответа она не дождалась, а впоследствии ей рассказали, что Робеспьера приютила семья какого-то ремесленника, и теперь он живет у них. Когда критический момент так и не наступил, Манон почувствовала себя разочарованной и опустошенной. Мысленным взором она видела, как стоит перед войсками, видела, как обращается к национальным гвардейцам.
В провинции Манон с некоторым интересом следила за карьерой мсье Дантона и его друзей. С облегчением она узнала, что Дантон в Англии, и надеялась, что там он и останется. Однако до нее дошли новости, что, как только пошли разговоры об амнистии, Дантон прискакал обратно. Ему хватило смелости выдвинуть свою кандидатуру в Учредительное собрание, но во время одного из заседаний (так ей рассказывали) явился чиновник с ордером на его арест. Толпа, которая была готова поддержать адвоката в любом его начинании, засыпала чиновника оскорблениями и тумаками, а затем его отволокли в тюрьму Аббатства, где заперли на три дня в камере, предназначенной для Дантона.
Амнистия была принята, но избиратели раскусили Дантона. Потерпев поражение, тот вернулся в провинцию, вынашивать новые планы – теперь он решил, что хочет стать прокурором. Если повезет, его планам не суждено будет сбыться – не пришло еще время (Манон на это надеялась), когда Францией будут править головорезы.
Что касается будущего… ее раздражало, что безмозглые парижане снова встречают короля с королевой ликующими криками просто потому, что те поставили свои имена под конституцией. Как будто забыли годы жадности, тирании и предательское бегство в Варенн. Манон не сомневалась, что Людовик связан с заграницей, что война неизбежна. Так почему бы не нанести удар первыми? (Манон перевернула ткань, подхватила петлю, сделала узелок.) И мы должны сражаться как республиканцы, как Афины и Спарта. (Манон потянулась за ножницами). Людовика следует низложить. А затем казнить.
И тогда с господством аристократов будет покончено навсегда.
И каким было это господство…
Однажды, нанося визит знакомой аристократке в Маре, бабушка взяла ее с собой. Лакей представил их возлежавшей на диване разодетой старухе с глупым нарумяненным лицом. Из складок ее платья выскочил маленький песик и, подскакивая на кривых лапках, принялся их облаивать. Аристократка небрежно отмахнулась от собачонки и показала бабушке на низкий табурет. Почему-то в этом доме бабушку называли девичьей фамилией.
Сама Манон осталась стоять, взвинченная и молчаливая. Кожа на голове до сих пор горела от пыток, которым бабушка с утра подвергла ее волосы. Старуха заерзала на подушках и что-то проскрежетала повелительным, на удивление грубым голосом. Подталкиваемая сзади, Манон присела внутри жесткого выходного платья. Тридцать лет спустя она не могла простить себе этого реверанса.
