Она и сама походила на лису, когда выпячивала подбородок, прислушиваясь и сводя рыжеватые брови. Надувшись, он съехал на пол и принялся теребить кружево на теткином манжете. Его мама умеет плести кружево.
Он был полон дурных предчувствий. Ему никогда не разрешали сидеть на полу (сейчас же встань, испортишь одежду!).
Тетя бросила читать на полуслове, прислушалась. Этажом выше умирала Жаклин. Ее дети еще не знали.
Повивальную бабку прогнали, от нее никакого проку, и теперь она сидела на кухне, угощалась сыром, со смаком грызла корки и пугала кухарку случаями из своей практики. Послали за врачом, и сейчас Франсуа бранился с ним на лестнице. Тетя Элали вскочила и закрыла дверь, но все равно было слышно. Она снова принялась читать, странным, отсутствующим голосом, раскачивая и раскачивая белой аристократической рукой колыбель Огюстена.
– Сама она не разрешится, – раздался мужской голос, – надо резать. – Ему явно не нравилось слово, но выбора не было. – Я мог бы спасти ребенка.
– Ее спасите, – сказал Франсуа.
– Если я буду бездействовать, умрут оба.
– Можете убить ребенка, но спасите ее.
Элали стиснула край колыбели, и от толчка Огюстен заплакал. Повезло ему, он уже родился.
Мужчины продолжали спорить – врача раздражала непонятливость адвоката.
– С таким же успехом я мог бы позвать мясника! – кричал Франсуа.
Тетя Элали встала – книга выскользнула из пальцев, прошелестела вдоль юбки, упала на пол и раскрылась. Тетя взбежала по лестнице.
– Бога ради, тише, там дети!
Страницы трепетали: лиса и кот, черепаха и заяц, мудрый ворон с зорким глазом, медведь под деревом. Максимилиан поднял книгу и расправил углы. Затем взял пухлые ручки сестры и положил на край колыбели.
– Вот так, – сказал он, раскачивая колыбель.
Малышка подняла глаза, младенческие губки безвольно раскрылись.
– Почему?
Тетя Элали прошла мимо Максимилиана, даже не взглянув на него, пот блестел у нее над верхней губой. Он протопал вверх по ступеням. Сгорбившись в кресле, отец плакал, закрывая глаза рукой. Врач смотрел в свой саквояж.
– Щипцы, – сказал врач. – По крайней мере, попробую. Иногда помогает.
Мальчик толкнул дверь и скользнул внутрь, в узкую щелку. Ставни не пускали внутрь гудящие июньские ароматы садов и полей. Огонь пылал в камине, рядом в корзине лежали дрова. Жар был видим и осязаем. Тело его матери укутали белым покрывалом, спину подперли подушками, а волосы заплели в косу. Она приветствовала его движением глаз, не головы, жалким подобием улыбки. Кожа вокруг ее рта посерела.
Серый цвет словно говорил ему: скоро мы расстанемся, ты и я.
Увидев это, Максимилиан повернул назад, у двери подняв руку в робком взрослом жесте солидарности. За дверью стоял врач, перекинув сюртук через руку в ожидании того, кто примет у него одежду.
– Вызови вы меня на несколько часов раньше… – заметил он, ни к кому не обращаясь.
Кресло, где сидел Франсуа, опустело. Кажется, в доме его уже не было.
Прибыл священник.
– Если головка покажется, – сказал он, – я его окрещу.
– Если бы головка показалась, мы бы горя не знали, – ответил врач.
– Или любая конечность, – продолжил священник с надеждой. – Церковь этого не запрещает.
Элали вернулась в комнату роженицы. Когда она открыла дверь, жар хлынул наружу.
– Ей это не повредит? Здесь нечем дышать.
– Холод губителен, – заявил врач, – а впрочем…
– Тогда соборование, – предложил священник. – Надеюсь, здесь найдется подходящий стол.
Священник вытащил белое алтарное покрывало и свечи. Переносная милость Божья прямо у вашего очага.
Врач обернулся.
– Уведите ребенка, – велел он.
Элали подняла его на руки: дитя любви. Когда она несла Максимилиана вниз, ткань ее платья со скрипом терлась о его щеку.
Тетя выстроила их у двери.
– Перчатки, – сказала она. – И шляпы.
– Там тепло, – возразил он. – Нам не нужны перчатки.
– И тем не менее, – не уступала Элали, а ее лицо дергалось.
Заплаканная няня протиснулась мимо них, младенец Огюстен свисал у нее с плеча, словно мешок.
– Пятерых за шесть лет, – сказала она, обращаясь к Элали. – А чего вы хотели? Ее везение иссякло.
Они отправились к дедушке Карро. Позже пришла тетя Элали и сказала, что они должны молиться за братика.
– Крестили? – одними губами спросила бабушка Карро.
Тетя Элали помотала головой и многозначительно скосила глаза на детей.
– Родился мертвым, – ответила она тоже одними губами.
Он вздрогнул. Тетя Элали наклонилась его поцеловать.
– Когда мне можно домой? – спросил он.
– Ты несколько дней поживешь у бабушки, пока твоя мама не поправится.
Однако он помнил серый цвет вокруг ее губ. Он понял, что сказали ему эти губы: скоро я буду лежать в гробу, скоро меня похоронят.
Он гадал, зачем взрослые лгут.
Он считал дни. Тетя Элали и тетя Генриетта часто его навещали. Удивлялись, почему он не спрашивает, как маменькино здоровье? Тетя Генриетта сказала бабушке:
– Максимилиан не спрашивает про мать.
– Черствый мелкий негодник, – ответила та.
Он считал дни, а они все не решались сказать ему правду. Это случилось после девятого дня, во время завтрака. Дети запивали хлеб молоком, когда вошла бабушка.
– Вы должны быть храбрыми, – сказала она. – Ваша матушка ушла к Иисусу.
К младенцу Иисусу, подумал он.
– Я знаю.
Это случилось, когда ему было шесть. Белая занавеска на открытом окне трепетала на ветру, воробьи шумели на подоконнике. Бог Отец во всем величии славы смотрел сверху вниз с картины на стене.
Спустя день-другой, когда Шарлотта показала им на гроб, младшая, Генриетта, ворча, забилась в угол, не желая ничего слышать.
– Я почитаю тебе, – сказал он Шарлотте, – только не ту книжку про зверей. Она для меня слишком детская.
Затем взрослая тетя Генриетта взяла его на руки и поднесла к гробу. Тетю трясло, поверх его головы она сказала:
– Я не хотела ему показывать, но дедушка Карро сказал: так надо.
Он сознавал, что это его мама, что это ее заострившееся, как лезвие топора, лицо, ее страшные бумажные руки.
Тетя Элали выбежала на улицу.
– Франсуа, я умоляю тебя, – воскликнула она.
Максимилиан выбежал за ней, цепляясь за теткины юбки. Он смотрел, как отец уходит, не оглядываясь. Франсуа шел по улице, вон из города. Тетя Элали потянула мальчика обратно в дом.
