– Это воззвание, составленное батальоном кордельеров. Не хотите прочесть?
Лафайет протянул руку.
– Очередная обличительная речь мсье Демулена?
Лафайет пробежал глазами по бумаге.
– Вы настаиваете, чтобы Национальная гвардия не позволила королю покинуть Тюильри? – Теперь Лафайет пристально всматривался Дантону в лицо. – Я отдам другой приказ. А кроме того, это призыв к мятежу.
– Называйте как хотите.
Дантон сверлил Лафайета взглядом, ожидая, когда легкий румянец на скулах генерала выдаст его смятение. И дождался.
– Не думал, что среди ваших грехов, Дантон, есть религиозная нетерпимость. Какая вам разница, кто наставляет его в делах духовных? Король считает, что у него есть душа, которую нужно спасать. Вам-то что?
– А то, что король нарушает свои обещания и попирает закон. Из Парижа в Сен-Клу, из Сен-Клу за границу, где он станет во главе эмигрантов.
– Откуда вы знаете, что таковы его намерения?
– Нетрудно догадаться.
– Вы говорите, как Марат.
– Мне жаль, что вы так думаете.
– Я потребую срочного созыва Коммуны. Буду просить о введении военного положения.
– Поступайте как хотите, – с презрением промолвил Дантон. – Знаете, как называет вас Камиль Демулен? Дон Кихотом Капетов.
Экстренное заседание. Дантону удалось большинством голосов отклонить введение военного положения, опираясь на податливых и миролюбивых. Лафайет в сердцах заявляет мэру Байи о своей отставке. Мсье Дантон заметил, что мэр не вправе ее принять: если генерал хочет уйти в отставку, ему следует нанести визит в каждый из сорока восьми округов.
После чего мсье Дантон назвал генерала Лафайета трусом.
Тюильри, понедельник Святой недели, половина двенадцатого утра.
– Безумие, что здесь батальон кордельеров, – заметил мэр Байи.
– Вы хотите сказать, батальон номер три. – Лафайет закрыл глаза, ощущая за ними тупую боль.
Королевской семье разрешили сесть в карету и оставили сидеть там. Национальная гвардия отказалась выполнять приказы. Они не позволят открыть ворота. Толпа не даст карете проехать. Национальные гвардейцы не станут ее разгонять. Толпа затянула «Ça ira». На первого камердинера королевской опочивальни напали. Дофин расплакался. В прошлом или позапрошлом году толпа раскаялась бы. С другой стороны, если родители не хотят подвергать ребенка испытаниям, пусть отведут его во дворец.
Лафайет кричал на своих людей. Его трясло от ярости, и белый конь под ним норовисто вздрагивал и перебирал копытами.
Мэр воззвал к порядку. Его освистали. В карете королевская семья молча разглядывала друг друга.
– Ты свинья! – проорал кто-то королю. – Мы платим тебе двадцать пять миллионов в год, поэтому делай, что тебе велено.
– Объявляйте военное положение, – сказал Лафайет Байи.
Мэр отвел глаза.
– Сделайте это.
– Не могу.
Оставалось только терпеть. Прошел час и сорок пять минут – королю с королевой хватило. Когда они вернулись в Тюильри, королева обернулась к Лафайету и сказала, перекрывая свист толпы:
– По крайней мере, признайте, что больше мы не свободны.
На часах было пятнадцать минут второго.
От Эфраима, агента на службе Фридриха Вильгельма Прусского, – Лакло, состоящему при герцоге Орлеанском:
Несколько часов наша позиция была превосходной. Я даже решил, что ваш бесценный хозяин скоро сменит кузена на троне, но мои надежды не оправдались. Единственное, что меня во всем этом радует, это что мы обесчестили Лафайета, и это огромное достижение. Наши пятьсот тысяч ливров были потрачены более или менее впустую, что я нахожу весьма прискорбным. Такими суммами не разбрасываются, рано или поздно прусский король устанет платить.
Чудесным июньским днем Филипп катал Агнес де Бюффон по Венсенской дороге на своей английской двуколке. На приличной скорости на них надвигался очень большой, новехонький, крытый четырехколесный экипаж, именуемый «берлиной».
Герцог взмахнул хлыстом, призывая карету остановиться.
– Добрый день, Ферзен. Решили сломать шею, дружище?
Любовник королевы, учтивый и узколицый шведский граф:
– Выгуливаю мой новый экипаж, милорд.
– Неужели? – Герцог отметил про себя изящные колеса лимонного цвета, темно-зеленый корпус и красновато-коричневую отделку. – Путешествуете? Не многовато ли места? Захватили с собой всех хористок из Оперы?
– Нет, милорд. – Ферзен покорно склонил голову. – Я оставил их вам.
Герцог смотрел вслед экипажу, набиравшему скорость.
– Интересно, – заметил герцог Агнес, – не эту ли колымагу выбрал Людовик для бегства к границе?
С натянутой улыбкой Агнес отвернулась – ее пугало, что Филипп может вскоре стать королем.
– И сотри с лица это умильное выражение, Ферзен, – обратился герцог к дорожной пыли. – Всем известно, как ты проводишь время за пределами Тюильри. Вообрази, его последняя любовница – цирковая акробатка. И то сказать, найдите мужчину, которому придется по нраву эта худосочная австриячка. – И Филипп взялся за вожжи.
Малыш Антуан проснулся в шесть утра, он лежал и смотрел, как солнечные лучи проникают сквозь ставни. Когда ему надоело, он заплакал, призывая мать.
Габриэль была тут как тут. Ее лицо было мягким от сна.
– Маленький тиран, – прошептала она.
Малыш протянул к ней ручонки. Приложив палец к его губам, Габриэль отнесла ребенка к себе. Две кровати в алькове были отгорожены занавесками от остальной спальни, служившей местом сбора патриотов. Люсиль жалуется, что у нее те же затруднения. Возможно, стоит поискать более просторную квартиру? Вряд ли, все привыкли к дому Дантона, он не захочет переезжать. К тому же переезд – это столько хлопот.
Она устроилась на своей кровати, прижимая к себе теплое тельце. На соседней спал муж, зарывшись головой в подушку.
В семь утра задребезжал дверной звонок. Ее сердце тревожно заколотилось. Кого это принесло в такую рань? Она слышала недовольный ропот Катрин, затем дверь спальни распахнулась.
– Фабр! – воскликнула Габриэль. – Господи, что стряслось? На нас напали австрияки?
Фабр принялся тормошить ее мужа:
– Дантон, они сбежали. Король, его жена, сестра, дофин, вся чертова семейка.
Дантон подскочил и сел на кровати. Сна не было ни в одном глазу – возможно, он не спал вовсе?
– Лафайет должен был за ними следить. Либо он продался двору и предал нас, либо он болван, которому нельзя ничего доверить. – Он стукнул Фабра по плечу. – Теперь он в моих руках. Собери мне одежду, милая.
