Эрик закрыл глаза и потер голыми руками дерево, желая, чтобы оно заговорило с ним так, как могла говорить только старая мебель. Но тут же открыл глаза и нахмурился, почувствовав что-то занозистое на нижней стороне крышки. Какого черта?
Это напоминало…
– Царапины, – пробормотал он.
Но откуда они могли взяться? Стал бы кто-нибудь держать домашнее животное запертым в сундуке? Животное, перевернутое на спину, так что его когти упирались в крышку? Может быть, кто-то когда-то провозил контрабандой экзотического зверька, а потом сундук перевернулся во время транспортировки? Эрик представил моряка, возвращающегося на рубеже веков с какого-нибудь далекого острова в южной части Тихого океана с некоей рептилией, спрятанной среди вещей. Для жены или ребенка, наверное. Странно, хотя в сундуке действительно пахло так, будто в нем держали животное.
Поглощенный размышлениями, Эрик даже подпрыгнул, когда в кармане зазвонил будильник мобильного телефона, напоминая, что нужно привести себя в порядок для работы.
– Беги полем, бык на воле, – сказал он, выключая телефон. – Выходи, кого не нашли
[15].
Эрик откинул голову и нервно хохотнул. А это откуда взялось? С чего бы ему такое говорить? Вот уж действительно шиза…
Более важный вопрос, который Эрику следовало бы задать себе, если б только это пришло ему в голову, заключался в том, почему он повторяет эту фразу с того самого момента, как открыл багажник.
Глава 9
Проснувшись в понедельник утром, Сьюзен с удивлением обнаружила, что уже далеко не утро. Она проспала большую часть дня, но ни о чем не жалела. В голове после столь необходимого отдыха прояснилось. Она снова чувствовала себя самой собой, а не измученной, сбитой с толку личностью, которая легла спать. Кофе и энергетические напитки – это прекрасно, но иногда человеку действительно нужен просто хороший сон.
Она переоделась в спортивный костюм и провела целый час на беговой дорожке, которую держала в кухне, в укромном уголке, предназначенном для обеденного стола. Живя в одиночестве, Сьюзен ела обычно – если можно назвать едой пару ломтиков сыра, мясную нарезку и крекеры – на диване. И хотя по привычке смотрела при этом телевизор, работа все равно присутствовала на заднем плане сознания, как и сейчас.
Потея и пыхтя, Сьюзен думала о мудрости, которой Эд поделился с ней, когда она была еще новичком: иногда – и даже очень часто – предчувствиям нужно доверять. Слова эти звучали иронично сейчас, учитывая, что именно Эд отговаривал ее от поездки в «Изумрудные лужайки», чтобы поговорить с Мэри. Несмотря на затруднительное положение, в котором теперь оказалась, Сьюзен была рада, что проигнорировала пессимизм Эда насчет психического состояния Мэри и все равно побывала там. Пока она еще не могла полностью связать все точки и линии, но чувствовала, что информация, предоставленная старухой, может впоследствии иметь немаловажное значение.
Сьюзен обнаружила, что так и не хочет арестовывать Мэри Никол. Она не могла понять, какую пользу это принесет, какой справедливости послужит. Даже если б прокурор, проявив жестокосердие, предъявил девяностошестилетней женщине обвинение в убийстве, она почти наверняка умерла бы до того, как ее успели бы осудить. Собственно, на это и указала сама Мэри.
И все же Сьюзен нужно было побеспокоиться о своей карьере. Если когда-нибудь станет известно, что она абсолютно ничего не сказала и не сделала, выслушав не только признание в убийстве, но и подробный отчет о том, как оно было совершено, ее вышвырнут из полиции. Может быть, даже привлекут к ответственности по обвинению.
Но выйдет ли это когда-нибудь наружу, вот в чем вопрос…
Сьюзен несколько раз нажала кнопку с большим знаком «плюс», чтобы увеличить скорость ленты беговой дорожки. Конечно, вероятность того, что все выйдет наружу, существует. Если это не сделает сама Мэри в последнем, предсмертном признании, то найдется кто-то другой, кому она могла бы рассказать… Сьюзен поставила бы годовую зарплату на то, что Грейси Хогуин тоже слышала признание Мэри. Тем не менее, учитывая, как она защищала старую женщину, маловероятно, что медсестра заговорит даже после того, как Мэри умрет.
Конечно, увольнение и привлечение к ответственности стали бы для нее большим унижением, но еще больше ее тревожило то, что Эд принял бы ее молчание как предательство. Ее поступок, ее бездействие сильнее всего отразилось бы на нем. В конце концов, именно он в первую очередь был ответственен за то, что она стала полицейским.
Именно Эд признал в Сьюзен потенциал полицейского, когда она семнадцатилетней девчонкой осталась после окончания школы без перспектив на работу и без реальных планов на колледж. Он беспокоился о ее будущем так же, как беспокоился бы о будущем своих дочерей. Именно он заметил, как часто она, работая в участке по программе стажировки, выходит за обязательные рамки и задерживается после того, как все ее молодые коллеги уже разошлись по домам. Именно Эд пробудил в Сьюзен интерес к профессии, хотя мог бы с легкостью отмахнуться от нее, как от надоедливого, одержимого насилием подростка.
Позже, когда Сьюзен заканчивала полицейскую академию, Эд утверждал, что просто играл роль карты, тогда как машину вела она сама. Сьюзен понимала, что он скромничает, и подозревала, что в глубине души он знает, как и сама Сьюзен, что она обязана ему всем, чего достигла. Шеф Бендер был не только ее наставником; он был самым близким ей человеком, почти отцом.
Настоящий отец Сьюзен редко бывал рядом – по крайней мере, никогда, когда в этом была необходимость. Физически Кэлвин Марлан присутствовал дома каждое утро и вечер; он служил в местном банке, занимался ипотечными кредитами и проводил на работе практически весь день. В эмоциональном плане история была совсем другая. Со своей семьей он разговаривал только тогда, когда к нему обращались напрямую; на его лице появлялось ошеломленное выражение, словно его вырывали из счастливой фантазии, и он с разочарованием обнаруживал, в какой реальности на самом деле пребывает. Неблагодарная работа, жена с ее искусственной, бьющей через край жизнерадостностью, угрюмая маленькая девочка, которая совершенно не хотела иметь ничего общего со спортом… Конечно, такое не могло быть его жизнью.
Разговоры Кэлвина с дочерью неизменно сопровождались раздраженными вздохами. «Почему ты беспокоишь меня и чего хочешь?» С Бонни, матерью Сьюзен, он вел себя примерно так же. Сьюзен и Бонни обычно старались держаться подальше от Кэлвина. Большую часть детства Сьюзен провела в спальне, слушая музыку, – несовершеннолетняя квартирантка, злоупотребляющая гостеприимством, но вынужденная оставаться, потому что ей некуда было больше идти.
Оставаясь с дочерью наедине, Бонни отзывалась о Кэлвине плохо. Она даже дала ему прозвище – Сэр Ком. «Он просто сидит там у себя, как огромный ком!» За ее глупым хихиканьем скрывалась очевидная боль. В конце концов Бонни надоело это безразличие Сэра Кома. Случилось это примерно в то время, когда Сьюзен стала достаточно большой, чтобы оставаться дома без присмотра. Бонни устроилась на работу в торговом центре, тут же оставила Кэлвина и забрала с собой дочь. Кэлвин, что удивительно, почти не сопротивлялся, но вовремя платил положенные алименты на ребенка, вплоть до того дня, когда дочери исполнилось восемнадцать. Что, по мнению Сьюзен, было чем-то необыкновенным. Разговаривали они теперь примерно три раза в год: в день его рождения, в день, близкий к ее дню рождения (точную дату он, похоже, никак не мог запомнить), и на Рождество. Так они договорились, и эта договоренность их обоих вполне устраивала…
