Мэгги была красивой женщиной – блондинка, фигуристая, высокая, – это несомненно. Большинство мужчин, проявляющих интерес к противоположному полу, оборачивались, чтобы рассмотреть ее получше, когда она проходила мимо; но было в ней также нечто особенное, почти не выразимое словами.
Несмотря на твердую решимость позабыть бывшую жену, стереть ее из памяти стоило ему немалых трудов. В особенности лукавую улыбку: легкий наклон головы – такой легкий, что заметить его можно было, только если присматриваться, – полураскрытые губы и выглядывающие из-под них живые, с огоньком глаза. Даже теперь, когда он ненавидел ее (или, по крайней мере, пытался ненавидеть) и вспоминал ее лицо, эта улыбка вставала перед ним в первую очередь.
Желанной для Эрика Мэгги была не только из-за соблазнительной внешности, но и из-за своего отношения к шизофрении. Она не имела ничего против его психического заболевания – в отличие от большинства женщин – и принимала его темные моменты со стоической прямотой. Есть вещи похуже безумия, говорила она ему. Любовь Мэгги Эрик приравнивал к выигрышу в брачную лотерею и часто задумывался, почему она выбрала его, когда могла с легкостью заполучить любого мужчину.
Мэгги также была умна, что помогало ей манипулировать Эриком, и вместе с тем ее ум простирался за пределы сообразительности – на территорию мудрости. Она была веселой и смешливой и могла смеяться не только над другими, но и над собой, что Эрик считал качеством очень редким. У нее был чувственный, соблазнительный голос, подлинное наслаждение для слуха, но самым неотразимым в ней был смех: глубокий и неприличный, звучавший так, будто она публично изображает исполнение сексуального акта. Именно это делало ее по-настоящему красивой. И именно это беспокоило Эрика, когда приходил вечно вынюхивающий что-то Джим.
Брат, настоящий киношный красавец, обладал особым типом юмора, который Эрик называл юмором Того Самого Парня. Тем Самым Парнем он был на вечеринках – непринужденный, веселый, большой шутник. Его шутки часто граничили с запретными темами, но при этом никого не оскорбляли, даже если и бывали немножко злы. Подростком Эрик пытался соперничать с братом, копируя его юмор, но получалось неизменно плоско и несмешно.
С Джимом Мэгги смеялась чаще и громче, чего Эрик терпеть не мог, как и ее привычки прижиматься к Джиму и похлопывать его по плечу, когда он отпускал особо забавную шутку. Наверное, Эрик обнаружил бы Измену раньше, если б относился к таким вещам внимательнее.
Юмор Эрика отличался от понятного всем юмора Джима и Мэгги. Его IQ в 138 пунктов – уровень, близкий к гению, – отражался и в большинстве его анекдотов. Чрезвычайно умные для тех, кто их понимал, его каламбуры имели отношение к литературе, науке и поп-культуре. Его гениальность скрывалась за неуклюжестью и самоуничижением; он был зануда и ботан, которому посчастливилось родиться привлекательным: мягкие каштановые волосы и щербинка между передними зубами только добавляли мальчишеского обаяния. Так что недостатка внимания он не испытывал.
Но, конечно, до Джима ему было по этой части далеко.
Хотя Эрику нравилось преподавать геологию старшекурсникам в Уоррентоне, небольшом частном университете в Филадельфии, где также работал и Джим, он подал заявление об отставке по собственному желанию.
Джим, носитель семейных генов практичности, несколько раз думал о том, чтобы тоже уйти с должности профессора мировой экономики. Но никуда, конечно, не ушел.
Ситуацию Эрика усугубляла потеря коллег (за исключением, разумеется, Джима), многих из которых он считал семьей.
Коллеги, в свою очередь, были высокого мнения об Эрике: с ним можно было пройтись по кампусу, поболтать о музыке или узнать его мнение об ископаемых останках, найденных во время каникул. Проблема заключалась в том, что ни один из них не выразил удивления, узнав о разводе. Глядя им в глаза, Эрик видел, что они знали о шашнях Джима с его женой. Откуда? Ответа он не находил, да и не хотел искать, хотя и провел в размышлениях немало бессонных ночей. Долгий призывный взгляд, которым парочка обменялась на рождественской вечеринке? Компрометирующая ситуация в кабинете Джима, дверь в который забыла запереть Мэгги? Так или иначе, бывшие коллеги жалели Эрика – это было унизительно очевидно – и, возможно, не раз и не два пытались открыть ему глаза и рассказать об Измене.
В том факте, что жена и брат трахались у него за спиной, можно было видеть забавное клише, хотя Эрик почти не смеялся, узнав о недавней помолвке Джима и Мэгги. И уж совсем не до смеха ему стало, когда Мэгги сообщила, что беременна. Новость потрясла его до основания, поскольку на протяжении всего брака она утверждала, что вовсе не желает заводить детей. И вот теперь ему светило стать дядей ребенку собственной бывшей жены. Как мило…
Вынести такое бесчестье казалось невозможным, и задача сохранения рассудка в первые недели после обнаружения Измены сравнялась по трудности с попытками удержать обмазанную жиром свинью.
Цвета окружающего мира становились слишком яркими, звуки – слишком громкими, посторонние оказывались слишком близко. Эрик стал забывать, какой сегодня день, а иногда и месяц. Проведя немало времени наедине с шизофренией, он пришел к выводу, что действовать нужно быстро и решительно, а иначе ему грозит полная утрата контроля над разумом. После недолгих поисков Эрик нашел новую преподавательскую работу в небольшом колледже в Северной Калифорнии, в трех тысячах миль от того места в Филадельфии, о котором он позднее станет думать как о своей прошлой жизни. В плане престижа и оплаты это был большой шаг вниз, но городской колледж Перрика принял его быстро и выразил удовольствие тем, что заполучил специалиста с таким опытом.
Самое главное, там не знали о скандале, втянутым в который он оказался стараниями Мэгги и Джима.
Он получил шанс начать все заново.
С чистого листа.
Глава 3
Шефа полиции Эда Бендера Сьюзен отыскала в комнате отдыха участка, где он читал последний номер «Перрик уикли» за чашечкой черного кофе. Человек старой закалки, шеф скорее отрезал бы себе руку, чем позволил бы ей скормить несколько тяжким трудом заработанных баксов кофейному автомату за то, что вполне мог приготовить сам, потратив двадцать центов.
Чашка у Эда треснула на ручке, а наросшие слои придавали ей сходство с годовыми кольцами на мебели красного дерева. Этой чашкой шеф пользовался еще тогда, когда Сьюзен пришла в участок подростком-волонтером. Возможно, он пил из нее даже раньше, когда сам явился сюда таким же волонтером тридцать лет назад.
По жизни Эд твердо придерживался старой аксиомы насчет того, что чинить вещи нужно тогда, когда они сломались. Впрочем, Сьюзен подозревала, что шеф просто не любит перемен.
– Выглядишь не больно хорошо, – сказал Эд, оторвав взгляд от газеты, и выдвинул из-под стола стул, который толкнул в направлении подчиненной и на который Сьюзен с благодарностью опустилась.
На замечание она не обиделась – вид у нее, наверное, и впрямь оставлял желать лучшего.
