Но опасность постмодернизма заключается именно в том, на мой взгляд, что и результаты практики в его парадигме не имеют абсолютного значения. «Почему вы решили, что именно этот результат – единственно возможный, тем более наилучший? Это ваше частное мнение. Наверняка, есть и альтернативы», – так примерно возражают постмодернисты.
Их не переубедить, что ценность продукта – в его редкости, исключительности (попробуй нарисуй нечто равное Джоконде, а помочиться свеклой может каждый), в трудоемкости, в выражении масштаба личности. Что слово мастера весомее слова ученика. Что, переступая через религиозную мораль, непременно разрушишь и нравственный базис общества. В конце концов, почему нельзя питаться человечиной? Что, кроме нравственности, это запрещает? Закон? – Так и закон не более чем собрание субъективных мнений. Для постмодернистов.
Отрицание приоритетов, отказ от общепринятых ценностей, уравнивание (а по сути – девальвация) заслуг и профессиональных возможностей разных людей, относительность добра и зла – это инструментарий постмодернизма. Я вижу в этом миропонимании не только субъективный идеализм, трактующий жизнь человека как череду его фантазий, но и крайний анархизм – агрессивное разрушение всяческих границ и основ.
И, тем не менее, это пример компромисса. Нам, современникам, предлагается не сплачиваться вокруг идеи производительного сотрудничества, которая объявлена утопичной, а жить – как кому нравится. Примирившись с тем, что если наше мнение не учтено, то лишь потому, что существуют и альтернативные мнения. И якобы ни у кого нет права отрицать идеологическую позицию других. Все друг другу должны уступать, хотя бы и в мелочах.
Вероятно, уважаемые читатели обратили внимание, что я постоянно подчеркиваю, что наш разговор не отвлеченный, не придуманный ради интеллектуального развлечения, а предметный и сугубо прикладной. Разве этим дилетантским, с точки зрения философской науки, экскурсом в постмодернизм я хочу вас развлечь, друзья? Что, нам с вами нечего делать, кроме как обсуждать чью-то далеко от нас расположенную экзотическую «кочку зрения»? – Разумеется, нет. Все дело в том, что мы погружены в это мировоззрение гораздо глубже, чем принято думать.
Возьмем актуальную для всех тему власти, управления. Люди редко утруждают себя системным мышлением, контекстным подходом к анализу происходящих событий. Поэтому факты, которые на самом деле глубоко и существенно взаимосвязаны, представляются многим разрозненным, случайным набором.
Например, преследования представителей власти, рискнувших предложить малоимущим гражданам побольше работать и упорядочить расходы, и протестные выступления в пользу господина Навального – это однородные и сопряженные явления. Поясню.
Вульгарная точка зрения на начальство любого рода – управленцев, чиновников, депутатов и так далее – что все они «бездельники, у которых много бабла». Отсюда следует вывод: на их месте мог бы быть любой, кто захочет, ведь ничего особенного «начальники» собой не представляют. Их попадание во власть – дело случая. И, разумеется, это дело неправедное, несправедливое. Как говорил персонаж фильма (и пьесы) «Старый новый год» рабочий-кукольник Петя Себейкин: «Я, может, в самом горсовете могу заседать! Может, я докладов могу сказать тыщщу!»
[55] А раз так, то управление вообще представляется на вульгарном уровне не профессией, а привилегией, которой «себейкины» незаконно лишены. И это – произвол властей предержащих, «антинародная» политика.
И далее: «Чем же человек из народа хуже действующего президента страны? Давайте выйдем на улицы и нахрапом поддержим оппозиционера, чей управленческий опыт ограничивается должностью «старосты класса» в средней школе много лет назад!»
Вот так отрицание правды в устах чиновников о том, что основная причина бедности в нежелании серьезно относиться к труду, превращается в отрицание самой власти как высокопрофессиональной деятельности. И вы скажете, что это не постмодернизм? По-моему, самый что ни на есть!
В переводе с латыни vulgaris означает «общенародный». В русском языке это слово – «вульгарный» – приобрело негативное значение. И понимается нами как нечто грубое, низменное, неумное, примитивное. Но, тем не менее, проистекающее из сознания некоторой части народа. Вульгаризация запросов и настроений, по-моему, – неприятная мода наших дней.
Сегодня часто говорят о политически и экономически активных людях: «Они хотят оказаться там, где легче всего воровать». Простите, а можно вам задать вопрос: «Среди ваших знакомых много воров? Вы сами хотите что-нибудь украсть?» Смею предположить, что многие ответят отрицательно. Нет, сами не воруем и воровства не поощряем, вору руки не подадим! Откуда же убежденность в вороватости элит?
Думаю, в элитах воров не больше, чем в общей массе народа. Инициативные люди, в основном, хотят обладать ресурсами, чтобы использовать их с наибольшей эффективностью. Вот о чем идет речь.
И если отнестись к этой мотивации серьезно, без ёрничества, то можно прийти и к поддержке элит. Как ни экстремально это звучит в контексте общих настроений.
Не понимать, что власть и ответственность – сестры-близнецы, не живущие друг без друга, – это вульгарно. От кого бы это непонимание ни исходило. Увы, немало людей мечтают стать хозяевами жизни, понятия не имея, что это означает в реальности. Управление и господство – принципиально разные вещи.
На уроках литературы в советской средней школе нам рассказывали, как В. Г. Белинский, влиятельный литературный критик своего времени, возмутился содержанием второго тома «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. И Гоголь якобы сжег в печи эту – «неудачную» – часть своего великого произведения. Так остро и болезненно он воспринял критику «неистового Виссариона».
Что же заставило Белинского наброситься на беззащитного Николая Васильевича? – Нам говорили, что ему категорически не понравилось, что Гоголь во втором томе отступил от главной – сатирической – направленности всей поэмы «Мертвые души». Перестал бичевать российское крепостничество и вывел положительный образ помещика – рационального управленца. Бережливого и к хозяйству, и к людям.
«Как вам не стыдно, Николай Васильевич?!» – громокипел Виссарион. – «Вы льете воду на мельницу господствующего класса, а его надо морально уничтожать». В таком вот духе. Оказалось, эта история – вымысел. В реальности все было не так.
Белинский действительно рассердился на Гоголя, но не за «Мертвые души», а из-за совсем другого произведения – «Выбранные места из переписки с друзьями». Белинский умер, когда Гоголь еще только приступил к написанию второго тома «Мертвых душ». И, конечно, не мог там ничего критиковать
[56].
