— Думаю, в Италии найдутся желающие согнать всех евреев в лагеря, но только не тут, не в Венеции. Не среди приверженцев культуры. Местное еврейское сообщество в городе так же уважают, как и все остальные. По-моему, здесь нам ничего не грозит.
Мы стояли вдвоем, в стороне от всех остальных, и я гадала, не стоит ли мне рассказать ей о своей беременности. Честно ли вообще скрывать от нее такие новости? Я определенно предпочла бы, чтобы она узнала их от меня, а не из сплетен. Но сегодня неподходящее для этого время. Нужно договориться, что я как-нибудь приеду сюда одна. Надеюсь, она окажется из тех, кто не спешит осуждать ближнего, но как знать… И тут мне в голову пришла ужасная, парализующая мысль о профессоре Корсетти, моем преподавателе. Может быть, существуют правила, запрещающие таким, как я, продолжать обучение? Разрешат ли мне закончить курс? Поэтому, когда я увидела Корсетти у стола, где он намазывал себе крекер каким-то паштетом, то решила выяснить этот вопрос, подошла к нему и поинтересовалась:
— Профессор, мы могли бы поговорить с вами наедине?
Он с подозрительным видом отправился следом за мной в маленькую приемную и проговорил:
— Итак?
Я рассказала ему, что жду ребенка, отец которого не может на мне жениться, и что хотела бы продолжать учебу так долго, как это будет возможно. Не возникнет ли у меня проблем?
— Вы боитесь ослабнуть настолько, что не удержите кисточку? Или не сможете стоять у мольберта? — спросил он. — Или так растолстеете, что не дотянетесь до холста?
— Нет! — воскликнула я.
— Тогда какие проблемы могут еще возникнуть?
— Ну, вдруг вы не захотите видеть меня у себя в классе, чтобы я не развращала других студентов…
Он посмотрел на меня и вдруг расхохотался.
— Девочка моя милая, в моем мире у каждого есть любовник или любовница, многие гомосексуальны или бисексуальны, и, уж конечно, незаконнорожденные дети там тоже не редкость. Уверяю вас, никто и бровью не поведет. — Тут профессор замялся. — Но вы… о вас я беспокоюсь. Неужели учеба важнее для вас, чем безопасность и благополучие? Может быть, когда придет время этого знаменательного события, вам лучше быть дома, среди тех, кто сможет о вас позаботиться?
— Наверно, да, — сказала я, — но я не хочу позорить мать и смущать ее, а потому остаюсь тут. Когда придет время, я отдам ребенка на усыновление и вернусь на родину.
— Благородные намерения. Надеюсь, вы сможете их осуществить.
Глава 35
Джулиет. Венеция, 21 февраля 1940 года
Моя жизнь устоялась и вошла в определенное русло. Я хожу в академию, обедаю с Генри и иногда — с Лео, прихожу домой в теплую, безупречно прибранную квартиру, где, стараниями моей славной Франчески, меня ждет ужин. Погода в последнее время стояла унылая, мрачная, с неба постоянно лило и несколько раз бывали наводнения, но мою часть Дорсодуро не так-то легко затопить, поэтому я могла выходить, не боясь промочить ноги.
Имельда не вернулась после каникул, и это не слишком меня удивило: путешествия через Францию должны были скоро стать опасными, а то и вовсе невозможными. Франца тоже нигде было не видно, поэтому из иностранцев на нашем курсе остались лишь старый добрый Генри да я. Я ездила к графине Фьорито, в первый раз на ее январский званый вечер, а во второй отправилась навестить ее одна, чтобы рассказать свои новости, потому что решила: неправильно будет и дальше держать ее в неведении.
— Должна признать, что у меня были такие подозрения, — сказала она. — Я догадывалась. — Графиня посмотрела на меня, по своему обыкновению склонив голову к плечу, как птица. — А молодой человек… он не счел нужным поступить как подобает?
— Он не может, потому что женат.
— Счастливый брак? Такой, что он не хочет оставить ради вас жену? Знаете ли, даже в нашей стране к разводу нынче относятся не так строго.
— Нет, брак не счастливый, просто такой, при котором не существует возможности развода.
— Понятно. — Последовало долгое молчание. — Мы, случайно, говорим не о молодом Да Росси?
Я покраснела до корней волос.
— Откуда вы знаете?
— Просто вспомнила ваше лицо, когда знакомила вас с его отцом. Вы вели себя не как человек, которого представляют какому-то незнакомцу. Тогда я подумала, что, может, встреча с красавцем-графом внушила вам благоговейный страх.
— Это был шок, — сказала я.
Графиня вертела в руках чайную ложку.
— Молодой Да Росси. Всем известно, что у них с женой не все ладно, но от такого брака легко не отделаешься.
— Да.
Она снова посмотрела мимо меня, куда-то в свой прелестный сад, где качало ветвями на свежем ветру пальмовое дерево.
— Как вы собираетесь пройти через это в одиночестве? И ребенок? Вы попытаетесь воспитать его самостоятельно? Ваша семья примет его?
— Нет. Я собираюсь отдать его на усыновление. Все уже устроено. Он будет расти в хорошей семье, — сказала я.
— Ах вот как. Вы — практичная молодая женщина. — Она помолчала. — Я восхищаюсь вами. Сама я в юности поступила не так благородно. Я была гораздо моложе вас, когда обнаружила, что беременна. Средств растить ребенка у меня не было, поэтому я пошла на аборт. Вот уж никому такого бы не порекомендовала. Такие операции находились под запретом. Все происходило в какой-то подсобке, о стерильности и речи не шло. Я чуть не умерла тогда. Но в то время было невозможно растить ребенка, не будучи замужем. — Графиня протянула похожую на птичью лапку руку и вцепилась ею в мою ладонь. — Знаете что? Вы всегда можете поселиться у меня. Я принимаю у себя бездомных, и мне нравится ваше общество.
Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
— Вы так добры ко мне, и, должна признаться, это соблазнительное предложение, но у меня теперь есть собственная симпатичная квартирка на Дорсодуро. Оттуда недалеко до академии.
— Такая жалость, что теперь вы не сможете помочь мне планировать биеннале! Это было бы так кстати. Вы же знаете, она открывается в мае.
— Даже несмотря на войну?
Графиня хихикнула.
— Мы тут в Венеции не позволим такой мелочи, как война, становиться на пути у искусства. Конечно, число стран-участниц будет ограничено. Немцы и русские уже заняли свои павильоны, американцы — тоже. Боюсь, искусство в этом году будет с душком пропаганды, но зато у итальянских художников появится хороший шанс продемонстрировать свои работы. И у наших еврейских изгнанников тоже.
В Новый год я получила холодное письмо от матери. Она благодарила за рождественские подарки, выражала удовлетворение тем, что меня порадовали ее гостинцы.
Я ценю, что ты о нас так заботишься, — писала она, — и то, что ты хочешь по-прежнему поддерживать нас материально, но сейчас, в военное время, появилось много рабочих мест для женщин. Можно поступить на завод, можно даже пойти в армию, — читала я. — Тетя Гортензия говорит, что, если ты действительно собираешься пробыть за границей целый год, мы должны предложить твою комнату эвакуированным из Лондона. Сейчас, когда угроза бомбежек становится все явственнее, очень многие покидают столицу.
