— Что же такого смешного случилось? — не удержался от вопроса Петя.
— Да забавное у меня знакомство сложилось. С нашими доблестными пожарными.
— Так расскажите.
— Ну, хорошо, извольте, — не стал отнекиваться Массалитинов. — Я, как видите, фотографическим делом увлекся. А поскольку город наш в последнее время очень быстро меняется, то я и решил не менее четырех раз за год — летом, осенью, зимой и весной — подниматься сюда и те изменения запечатлять на фотографические пластинки. Так вот, по весне я немного припозднился, солнце уже садилось, но от этого пейзаж стал еще интереснее. Вот и пришло мне в голову закат тот снять. На цветную пластину. У них же свойство такое, что затвор нужно держать открытым длительное время. Уже и аппарат полностью приготовил, но в тот момент, когда затвор открыл, один из пожарных, которому взбрело в голову прогуливаться здесь, прошелся прямо перед объективом. Я ту пластину, хоть и дорого, все же проявил: закат прекрасен, но по всему снимку размазанная тень. А второй кадр снять уже не успел, село солнце. Все это я еще в тот момент понял. Ну как тут было не выругать того пожарного? Я же грязных ругательств не выношу на дух, в какой-то мере и здесь сдержался и обругал пожарного разными химическими терминами, что мне в тот момент в голову пришли. «Ах, ты, — говорю, — ангидрит натрия, перекись водорода и двуокись углерода. Что ж ты мне, сульфит калия, снимок испортил?» Вы бы видели, какие глаза у него сделались! Зато в другой раз слышу, как он прохожих от меня отгоняет: «Вы, ваши благородия, господину фотографу не мешайте. Он человек интеллигентный, но коли ему помешать, материться начинает просто виртуозно. Мне таких ругательств отродясь слышать не доводилось!» Ну и при встрече считает обязательным меня поприветствовать.
Я посмеялась от души, а Петя с чего-то стал спрашивать разрешения самому при случае употребить эти выражения, будто Николай Осипович их запатентовал в таком неожиданном качестве. И вдруг осекся. Я проследила за его взглядом и увидела выходящего из костела мужчину, того самого офицера, что проживал в «Европейской».
— Вот не знал, что поклонник нашей госпожи Никольской католик! — сказал Коленька Массалитинов.
— Так вы его знаете? — едва не хором воскликнули мы с Петей.
— Знаю, что видел его в театре с госпожой Никольской, да у себя на службе, а знакомства с ним не заводил.
— А где же вы служите? — спросила я, потому как была уверена, что Коленька Массалитинов ничем, кроме театра, заниматься не может. Глупо, конечно, что так считала, но что было, то было.
— Я служу в архиве. Вот этот господин как раз и заходил ко мне посмотреть некоторые документы.
— А можно мы к вам тоже зайдем? Если это вам удобно, — попросила я, еще толком не зная, для чего это делаю.
Похоже, что Массалитинов удивился такой просьбе, но ответил согласием:
— Если вам интересно, заходите. Буду только рад. Самое правильное время с двух до пяти часов пополудни. И найти меня совершенно просто. Видите рядом с полицейским домом магистрат? Так вам надо с Магистратской улицы войти во двор, оттуда всего два входа, вам нужно будет в левый. А там спросите, и меня пригласят. Хотите, я ваш снимок сделаю? Лучшее место трудно подыскать.
— И фотокарточки сделаете? — немного наивно спросил Петя.
— Само собой, — улыбнулся Николя. — Для каждого из вас и себе на память, если позволите. А иначе зачем снимки делать?
Снимков было сделано два: на первом мы с Петей, а затем и все втроем. Оказалось, что у Коленькиного аппарата имеется специальное устройство, нажмешь на спуск, а затвор открывается спустя несколько секунд, чтобы сам фотограф успел встать перед объективом.
После этого наш фотограф заторопился по своим делам, а мы решили еще прогуляться.
— Ну и куда направился наш подозреваемый? — поинтересовалась я, как только мы остались вдвоем. — Вы вслед ему головой вертели так, что я боюсь, как бы снимки не испортили.
— Нет, когда снимали, я спокойно стоял, — серьезно ответил Петя. — А тот господин прямиком в гостиницу направился. Отсюда даже видно было, как он туда вошел. Надо бы как-то его личность установить.
— А еще важнее узнать, зачем он в архиве был. Очень уж он не похож на бескорыстного любителя старых документов.
Петя кивнул в знак согласия, но спросил невпопад:
— Нам в пятницу на уроке немец все уши протрындел про то, какая чудная барышня накануне экзамен сдавала. Все в пример ставил, насколько хорошо она по всем предметам ответ держала. А уж по-французски, если ему верить, говорит просто превосходно. Вы с ней, случаем, не знакомы?
Посмотрел он на меня при этих словах столь подозрительно, что сама не знаю, как я тот взгляд выдержала. И смех стал разбирать, и смущение, и даже виноватой себя стала чувствовать за свой обман. Потому сразу и спросила:
— А фамилию ее он не называл?
— Называл, — тяжело вздохнув, сказал Петя. — Я фамилию не запомнил, но точно не Кузнецова.
— Так как же мне тогда сказать, знакомы мы или нет? И с чего эти вопросы?
— Больно она мне одного человека напомнила, — отчего-то Петя стал совершенно мрачным и добавил по-французски: — Vous avez me revient en premier bieu.
[48]
— Ну вот, опять вы по-французски изъясняетесь. Я же вас просила!
— Я сказал, что сразу про вас вспомнил, — на этот раз он перевел совершенно честно, хотя и эти слова вполне могли посчитаться за комплимент. — Среди моих знакомых нет иных девушек, столь умных.
— Спасибо за добрые слова и за то, что обо мне вспоминаете. Но когда же мы в архив пойдем?
— Да хоть завтра, если вам будет удобно?
— Завтра суббота, у нас в театре спектакль. А по воскресеньям архив не работает. Получается, в понедельник?
От нашей прогулки и от общения с приятными людьми на душе сделалось совсем легко. И с чего я в полицейском управлении привязалась к этому городу, с чего он мне стал казаться неприятным? Здесь, как и всюду, есть разные люди. Можно подумать, в Москве, в Лондоне или Париже мне одни только приличные и приятные люди встречались. А вот перед Петей неудобно. Может, стоит ему рассказать, что это я сдавала экзамены? Но ведь если сказать «а», то следует сказать и «б»? Соображает Петя отменно, а сложить два и два и без его соображения можно. Станет расспрашивать про французский язык, придется рассказать про Париж Тут же футбол припомнится, следовательно, и про Лондон говорить придется. А главное, придется говорить про родителей, отчего погиб папа, почему я при живой маменьке с дедушкой разъезжаю по неведомым краям. А уж обо всем этом мне по-прежнему разговаривать тяжело. Опять же, отчего-то в разговоре столь запутанные истории несерьезно выглядеть начинают. По жизни драма, а то и вовсе трагедия. А в разговоре выходит фарс, а то и хуже того — водевиль с куплетами. Можно, конечно, отказаться отвечать на такие вопросы, но тогда и вовсе не стоит ни о чем говорить.
