Дома у нас довольно неожиданно оказался Петя. О сегодняшних событиях в суде он уже был наслышан, и ему стало настолько любопытно, что он даже забыл о своей обычной стеснительности и пришел в гости без приглашения.
— Как там ваша шкура поживает? — спросила я.
— Лежит на полу в моей комнате и скалит зубы. Но ходить по ней приятно, — не без удовольствия ответил сын градоначальника. — А вы, Даша, от рассказа не отлынивайте, а то мне обидно станет.
— Да вы и так все уже знаете, — заметила я.
— Знаю, но не все. И от вас мне интереснее слышать.
В итоге он услышал сразу два рассказа. От меня и от дедушки. Петя смеялся до слез, но, улучив минуту, когда мы оставались одни, счел возможным упрекнуть меня:
— Что же вы меня за нос водили, будто не знаете по-французски?
— Ну, вы так мило говорили приятные комплименты… К тому же и догадались уже давно.
— Ну не так, чтобы давно.
— После того разговора о сдаче экзаменов?
Петя кивнул, а потом широко улыбнулся и сказал на французском:
— Vous étes une fille trompeuse, mais plus charmante!
[67]
Я смутилась и не знала, что ответить, отчего Петя пришел в самое добродушное расположение духа и стал спрашивать про театр.
— В театре теперь всем не до репетиций. Решили еще раз сыграть пьесу господина Островского, ее все помнят хорошо, так что достаточно будет одного повтора, одной репетиции, чтобы все восстановить. Все равно по субботам и воскресеньям суда не будет, так что в эти дни никто нас отвлекать от работы не станет. Но вот если все не завершится на этой неделе, тогда мне придется сложно.
— Я спрошу у папеньки разрешения сходить на репетицию. А то в суд меня он точно не пустит. Что же мне теперь все самое интересное, что делается в городе, пропустить?
Я еще расспросила Петю о некоторых ему известных подробностях проживания Микульского в гостинице, чтобы убедиться, что я все правильно помню.
* * *
На следующее утро я постаралась, чтобы мы с дедушкой пришли в суд заранее. Но не мы оказались первыми. Понятно, что там уже суетился господин Вяткин в компании с другими журналистами, среди которых были и приезжие из других городов, но имелась уже в наличии и другая публика. В том числе и несколько актеров из нашего театра. И Елена Никольская тоже была здесь. Но стояла она чуть в стороне от остальных и смотрела в окно. Я подошла и поздоровалась. Никольская повернулась ко мне, и я увидела в ее глазах слезы. Она быстро промокнула их платком и ответила на приветствие. Ответила дружелюбно, хотя я ожидала немного иного отношения ко мне. Ведь это она наняла адвоката для защиты Микульского, а я была главным свидетелем обвинения. Видимо, Елена что-то прочитала в моем взгляде, потому что неожиданно сказала:
— Право, не могу никак понять, губите вы мою жизнь, Даша, или спасаете? Отчего-то с каждой минутой я все больше склонна верить вам, а не…
Она не договорила, потому что ей вновь понадобился платок.
— Я говорю только то, что было на самом деле. И думаю, так будет лучше и вам. Понимаю, что вам нелегко, но хочу задать вопрос.
— Спрашивайте, я вполне в состоянии ответить на любой вопрос.
— Вы не видели у господина Микульского небольшой деревянной шкатулки? Примерно такого размера, — показала я руками.
— Видела однажды в его номере, — не раздумывая, ответила актриса. — Я еще спросила, что скрывается в таком изящном футляре, но он стал шутить и толком не ответил.
— Расскажите поподробнее, как она выглядела, — как могла мягко попросила я.
— Ну, — Елена пожала плечами в легком замешательстве, — была она как раз такого размера, как вы показали. Сделана из красного дерева. На крышке была инкрустация из какого-то, уж не знаю какого, светлого дерева с золотыми вставками. И замочек тоже золотой.
— А что изображала инкрустация?
— Цветок Похоже на лотос, но изображено весьма условно.
— Спасибо вам огромное.
— Да за что? — удивилась Никольская. — Разве это имеет какое-то значение?
Вдруг она побледнела, но у нее все же достало сил спросить с ужасом в голосе, в искренности которого я ни капли не усомнилась:
— Вы, вероятно, знаете, что могло быть в той шкатулке?
— Догадываюсь, что там был револьвер, — совсем тихо ответила я.
Никольская стала оседать, я попыталась помочь, но она отстранилась.
— Не стоит, я сама справлюсь. Как же я не догадалась? Ведь я видела ту шкатулку еще и в тот самый вечер в театре! Как же я не догадалась?
Елена Никольская больше в зале суда не появилась ни разу.
* * *
— У меня остался единственный вопрос к свидетелю, — сдержанно начал защитник — Как вытекает из ваших слов, сударыня, вы следовали за подсудимым сзади и старались оставаться на достаточном расстоянии? Получается, вы не видели его лица? Так?
— Я видела его лицо в тот момент, когда мы встретились недалеко от почтово-телеграфной конторы.
— Но вы сами говорили, что освещение там не слишком яркое, что расстояние было большим, что шел снег, что часть лица у того человека, которого вы принимали за подсудимого, была закутана шарфом? Можете ли вы с уверенностью сказать, что у вас не было повода совершить ошибку?
— Если вопрос стоит таким образом, то вынуждена сказать, что поводы для ошибки существовали.
— В помещение, где было совершено преступление, вас внесли в бессознательном состоянии? Далее, придя в себя, вы старались притворяться и не открывали глаз?
— Несколько раз я глаза открывала.
— Но при этом лица обвиняемого или, правильнее сказать, того человека, которого вы принимали за обвиняемого, вы не видели, так как находились на полу?
— Совершено верно.
— Так исходя из чего вы утверждаете, что тот человек и обвиняемый, которого мы видим на скамье подсудимых в этом зале, — одно и то же лицо?
— Я видела его руку. Очень хорошо видела его правую руку.
Про руку в своем рассказе я намеренно говорила вскользь, так что адвокат мог бы и упустить эту деталь. Но, похоже, этот господин ничего не упускал, потому что тут же произнес явно заранее заготовленную и отрепетированную фразу:
— Ну, я бы еще понял вас, если бы вы продолжали уверять, что опознали обвиняемого в лицо! — проговорил он как бы в раздумье. — Но утверждать, что опознали его по руке, даже вам самой должно казаться сомнительным!
— Почему именно даже мне это должно казаться сомнительным? — не выдержала я и произнесла слова, о которых мы с Иваном Порфирьевичем не договаривались. И дала тем господину адвокату лишний раз указать всем на мой возраст и на те потрясения, которые я испытала в тот вечер. А себе дала возможность взглянуть на Микульского, чуть изменившего позу и сжавшего руки в кулаки. Впрочем, адвокат был вынужден вскоре вернуться к сути своего вопроса, и я ответила:
