Они вышли на Адамс-стрит. Далеко впереди Софи видела арку моста через Ист-Ривер. Вокруг возвышались офисные здания – грозные, похожие на огромных плотоядных зверей, погруженных в сон.
– Там суд по семейным делам, – сказал Чарли, указывая вверх по улице. – Твой муж даже порог его не переступит. Слишком низкий уровень. А половина моих клиенток не вылезают из этих пропахших мочой кабинетов, сидят на сломанных стульях, пытаясь выбить лишние семь баксов в неделю из какого-нибудь нищего цветного пройдохи, чтобы прокормить десятерых детей, которых он бросил, потому что если будет на них тратиться, ему не хватит денег на выпивку, а без выпивки он завалит тесаком своих не менее жалких соседей. Вот и дождетесь!
– Ты это о чем?
– Да не ты. Я не про тебя, Софи. Не знаю, что я вообще несу.
Но ей показалось, что он всё прекрасно осознавал. Он притворялся – в своей обычной манере.
– Мы с Отто вместе учились в Колумбийском университете, ты знаешь. И даже в армии вместе служили. Мы почти всю жизнь вместе. Знаешь, что он сказал мне сегодня утром, когда я уходил? Он сказал: «Желаю удачи, приятель». А потом изрыгнул из себя эту отвратительную малюсенькую усмешку, которую довел до совершенства за последние десять лет. Я развернулся, он нажал на кнопку и приготовился диктовать поручения вошедшему секретарю. И вот стою я там и чувствую себя, как будто мне восемь, это мой первый день в лагере, и я описался в штаны, потому что какой-то мелкий живодер намотал королевскую змею вокруг моей шеи.
Он замолчал и посмотрел на нее сверху вниз:
– Ты сказала, тебя кот укусил?
– Нам лучше перейти здесь. Да. Так я и сказала.
– Не знал, что у тебя есть кот. Что за порода? Один из этих азиатских генетических уродцев за 700 баксов?
– Эй, полегче на поворотах, – сказала она.
– Что это там за штука?
– Новый кооператив строят.
– Так что с котом?
– Это был бродячий кот, которого я решила накормить. И он укусил меня, встал на задние лапы и набросился. У меня мурашки по коже при мысли об этом.
– Ты была у врача?
– Нет.
– Ты с ума сошла, Софи. Когда ты в последний раз делала прививку от столбняка?
– Недавно. Заноза попала в ступню прошлым летом, и мне сделали укол.
– Это ерунда. А тут совсем другое дело…
– Не надо об этом. Кот не больной.
– У бешенства инкубационный период до пяти лет.
– КОТ НЕ БОЛЬНОЙ! – закричала она. – Вот, – она подняла руку, – это укус, просто укус!
– Отто нужно поймать его и отнести ветеринару. Он точно скажет, – сказал он примиряющим тоном. – А теперь успокойся.
– Боль пугает меня больше, чем смерть, – сказала Софи. – Я даже не хочу, чтобы мне давали болеутоляющее, потому что боюсь, что боль его победит. И тогда ничего не останется – кроме боли.
Он рассмеялся, и она подумала, что он бесчеловечен. Потом тоже засмеялась. Из темных дверей почты вышел полицейский и медленно направился в их сторону. Чарли приобнял ее, они пересекли широкую улицу и свернули в переулок.
– Почему я чувствую себя жуликом? – пробормотал он.
– Какой смысл встречаться с Отто? – спросила она внезапно. – Ведь совершенно же незачем, правда?
– Я хочу, чтобы он признал: произошло кое-что важное. Ты знала, что когда люди меняются медленно и бесповоротно и всё уже отмерло, единственный способ излечить их – это бомба в окно? Я не могу жить так, будто в мире ничего не поменялось.
– Это ведь ты ушел, – сказала она. – Он даже не знает, что ты так себя чувствуешь.
– Нет, не знает. И это его нравственный провал.
У него действительно лицо красивого ребенка, подумала она, как и сказал Майк Гольштейн. Однажды, всего на мгновение, она увидела его таким, какой он есть – это было на лодке прошлым летом, в яркий замечательный день: голубые глаза широко распахнуты, он смотрит вверх на мачту с индикатором ветра, волосы выбелены летним солнцем, рот пухлый, крупный нос, – и подумала о путто
[10] эпохи Ренессанса.
– Смотри, вон что-то открытое, – сказала она. – В каком смысле нравственный провал? Он такой же, как и большинство людей.
– Меня не волнует большинство.
– Я думала, именно большинство тебя и волнует.
– Не придирайся, – сказал он, открывая перед ней дверь и поторапливая зайти внутрь. – Боже, как я замерз.
Тусклые лампочки лили оранжевый свет на обои «под кирпичную кладку». Где-то во мраке негромко играло радио, изредка потрескивая. Бармен – одна рука на барной стойке, другая – на полке напротив, ноги расставлены на всю ширину, – задрав голову, смотрел в безмолвный экран небольшого телевизора, подвешенного к потолку.
– Это не Элис Фэй
[11]? – спросила Софи.
Бармен повернулся, чтобы взглянуть на нее. Улыбнулся:
– Старая добрая Элис.
Они заняли кабинку, но никто не подошел принять заказ. Чарли сказал, что больше всего ему сейчас хотелось бы трехминутное яйцо всмятку с кусочком масла внутри и чашку крепкого черного кофе. Это пожелание на утро, подумала Софи. Он сходил к бару и принес две бутылки датского пива.
Когда он сел, мужчина за соседним диванчиком шумно откашлялся.
– Честность – мой Бог, – сказал Чарли. – Откровенно говоря, я бы не стал лгать даже Гитлеру.
В знак согласия раздалось некое подобие женского стона. Софи заглянула в соседнюю кабинку и увидела женщину, голова которой покоилась на одной руке так, будто оторвалась от шеи.
– Откуда ты знаешь, что чувствует Отто? И что ты хочешь, чтобы он сделал? Вы же ссорились с ним годами, разве нет? Как люди в бассейне, которые улыбаются друг другу на поверхности, а сами в это время пинаются под водой.
– В конечном счете не важно, кто что думает, – сказал он удрученно. – Привязанность ведет к… преданности. Я всегда любил Отто. Сегодня он вел себя со мной так, словно я мальчишка-посыльный с сэндвичами и кофе, – он яростно потер глаза и моргнул, глядя на нее. – Он заперт в клетке, – сказал он. – Сквайр Бентвуд… вынужден похоронить свою жену… мертва, знаешь ли.
– Я его жена, – сказала она, – и меня не надо хоронить.
– Когда его давний друг заводит клиентов среди черных арендаторов и других нежелательных личностей, он отказывается это замечать. И когда его давний друг покидает его, он не может поддаться неподобающим эмоциям. Неподобающие эмоции – это вообще не про него.
