– Ты из тех, кого ничто не волнует, – сказала она. – О, ну прекрати уже глупо хихикать!
– Меня всё волнует, – сказал он. – По-своему, в собственной отчаянной манере. Именно отчаяние и помогает мне держаться. Пойдем разбудим Отто. Я хочу рассказать ему про Джарндиса, – и он снова рассмеялся. Затем провел по лицу тыльной стороной ладони и пристально посмотрел на нее: – Ты в отчаянии?
– Я не знаю. Мне кажется, мне нужно чем-то заняться. Я веду слишком праздный образ жизни. Мне прислали роман для перевода, и я его возненавидела. А несколько дней назад кто-то позвонил и захотел поговорить о марсельском портовом грузчике, который написал несколько стихотворений. Я сказала, что подумаю об этом, но не стала. Ты знал, что мой отец был наполовину француз? И наполовину алкоголик.
– А твоя мать?
– Истинная калифорнийка. Она живет в Сан-Франциско и время от времени консультирует астрологов. Это ее единственное отклонение от нормы.
– Больше у тебя никого?
– Это всё. Один или два троюродных брата в Окленде, родственники моей матери, но ни одного человека, которого бы я узнала на улице. После смерти отца я как-то потеряла интерес. Теперь я на грани, в точке затухания. Закончусь я – и отец исчезнет. Это грустная мысль. Мы просто прекратимся, наша семья…
– Во Франции тоже никого нет?
– Не думаю. Может быть. Он никогда ни о ком не рассказывал. Я не знаю даже, кем были его родители, чем занимался его отец. Папа был как сирота.
Она улыбнулась Чарли и замолчала – ее охватила тоска, небывалое желание увидеть мать. О боже, подумала она, ей почти семьдесят – замаринованная на солнце, она живет своей калифорнийской жизнью. Она не писала ей уже несколько месяцев, но писать было так трудно. Наткнувшись на лист бумаги, она могла заполнить его только банальностями. Стоило сесть за письмо к матери – и появлялось ощущение, что она, Софи, вовсе не живет. Но мать уже стара. Несомненно, она должна уважать хотя бы ее возраст.
– Тебе нравился твой отец? – спросил Чарли.
– Я любила его. Когда мне было лет десять, я поняла, что он почти постоянно пьян. Моя мать выстроила свою социальную жизнь вокруг идеи, что у него небольшой дефект речи, и он из-за этого стесняется. Когда он пьяным падал в гостиной, она просто уезжала на несколько дней в Саусалито, чтобы навестить кого-нибудь из друзей. Их агентство недвижимости было оформлено на него, но управляла им она. Однажды он сказал мне, что единственное, чего он когда-либо хотел, это играть на флейте под началом хорошего дирижера и сидеть в оркестровой яме с другими музыкантами.
– Почему же он этого не делал?
– Да он не особо и жалел об этом. Он ленив по жизни, как он выражался. Я тогда не поняла, что он имеет в виду. Кажется, я подумала, что он говорит о занятиях музыкой. Моя мать не ленива. Она – образец бессмысленной энергичности. У нее есть ужасный маленький сад, полный растений, которые она выманила из земли, и карликовых фруктовых деревьев на шпалерах, а недавно она писала мне, что теперь занимается фигурной стрижкой. Она, наверное, по-прежнему много курит, и, когда я разговаривала с ней по телефону, ее голос был еще бодрым, а когда я видела ее в последний раз, она была веснушчатой и загорелой; полагаю, она всё так же переставляет мебель, как и раньше, выбивая из нее всю душу, отец обычно наблюдал за этим, стоя в дверях, – она улыбнулась. – Она всегда что-нибудь контролировала, – продолжила она. – Только с одним она никогда не могла справиться. Ей было очень тяжело здороваться. Я помню, когда приходили гости, она возвращалась в комнату, нервно попыхивая сигаретой, и выглядела, как загнанная в угол крыса до тех пор, пока не заканчивались приветствия. Она никогда не говорила со мной об отце. Никогда.
– Как он умер?
– Застрелился из итальянского пистолета, который купил в Риме прямо перед тем, как жениться на ней.
– Ты с ней видишься?
– Последние десять лет – нет. Наверное, однажды придется. У моего отца были маленькие красивые ступни, и он очень гордился ими. После его смерти я нашла около десяти пар обуви, которые пылились в углу шкафа. На коже был виден отпечаток его подъема – он был очень высоким. Это были английские туфли, которые ему шили на заказ, как Майку Гольштейну шьют итальянские.
– Как Майк? Он мне понравился, хотя я плохо его знаю.
– Это у них мы были сегодня вечером, – сказала она. – Вчера вечером.
На нее накатила волна слабости, и она слегка покачала головой. Он протянул к ней руку.
– Ты в порядке?
– Устала, – сказала она. – Вот сейчас накрыло. Что подумает Рут, если проснется и обнаружит, что тебя нет?
– Что я с какой-нибудь бледной молодой красавицей, как и положено в моем возрасте.
– Ну нет. Она совсем не это почувствует, если действительно так подумает.
– В последнее время она вообще ничего не чувствует.
Бармен настраивал телевизор.
– Попробуйте яркость подкрутить, – сказал мужчина за стойкой. – Нет, вверх потяните.
– Мне нравятся старые песни, – сказал бармен. – Представьте, увидеть Элис Фэй спустя столько лет.
– Ты хочешь пойти домой, да? – Чарли склонился к ней. – Еще пару минут, хорошо?
– Поскорей бы. Я волнуюсь. Если Отто проснется…
– Его это взбодрит, – сказал Чарли. – Хочешь позвонить ему?
– Он не любит отвечать на звонки, даже днем. У нас, кстати, был странный звонок, когда мы вернулись от Гольштейнов, – она смотрела на него, почти не сомневаясь, что звонил именно Чарли; должно быть, он пытался дозвониться несколько часов, а когда она наконец сняла трубку, испугался. Не странно ли, что, так страстно желая высказаться, он, возможно, потерял дар речи в тот самый момент, когда ему ответили.
Он всё еще сидел, склонившись к ней, но шея и плечи были напряжены, будто ему приходилось держать сочувственную позу, хотя первоначальный порыв давно угас.
– Расскажи что-нибудь, – попросил он. – Мне всё еще не охота домой.
– Ты хотел встретиться с Отто, – сказала она. Утверждала или спрашивала? Кабинка – маленькая промозглая комнатка. От пластиковой обивки сиденья пахло сыростью. Где-то в пространстве витал слабый запах соленых огурцов. Она пошевелилась и почувствовала, что бедра прилипли к пластику. Бармен возился с телевизором. За стойкой сидели всего двое – пожилые мужчины, ни пьяные, ни трезвые. Чарли продолжал склоняться к ней; она почувствовала, что ей не хватает воздуха, что она загнана в угол. Она представила, как поднимается по лестнице, снимает одежду, утыкается лицом между лопаток Отто, погружаясь в сладкий домашний сон, как в теплую воду.
– Чарли, это не ты звонил сегодня?
Он вздохнул и отодвинулся. На вопрос не ответил.
– Я хотел встретиться с Отто. Мне нужно с ним увидеться. Он так просто не отделается… Пять минут, и идем. Хорошо? Расскажи мне что-нибудь о себе.
