– У меня был роман, хочешь расскажу?
– Да, – кивнул он. – Про это я послушал бы. – Он великодушно улыбнулся. – Недавно? – спросил он негромко.
– Несколько лет назад, – сказала она и тут же ужаснулась тому, что сделала. Он выглядел потрясенным. Она совершила ошибку. Она вообразила, что их импульсивный побег из дома, от Отто, освободил их от оков предосторожностей и условностей, этих привычек дневной жизни, знакомо бесцветных и бездонных. Она доверилась обстоятельствам и упустила из виду, с кем она сейчас. Он наблюдал за ней. Ей хотелось взять свои слова обратно. – Я выдумываю, чтобы тебя развлечь, – сказала она.
Он потянулся через стол и взял ее за руку.
– Это больная рука! – воскликнула она, и он тут же отпустил. – Да что ты так испугался!
– Вовсе нет. Обычное дело, – сказал он. – Со всеми бывает, не велика важность.
– Я же говорю, это выдумка, – сказала она.
Он засмеялся.
– Ладно-ладно. Но вот сейчас я тебе не верю. Я видел, какое у тебя было лицо, особенно когда ты произнесла «меня». Ты разволновалась.
– О Боже! – сказала она и прикрыла глаза рукой. – Ну, рассказывать нечего. Обычное дело, как ты сказал. – Она опустила руку и накинула пальто. – В то время мы с Отто думали расстаться.
– Правда?
– Иначе бы этого не случилось.
– Ну не знаю, – сказал он как бы невзначай.
– Я пойду уже. Ужасно болит рука. Проводи меня до такси.
– Я провожу тебя до самого дома, – сказал он.
В такси они не разговаривали. Но он часто оборачивался к ней; она чувствовала на себе его наблюдающий взгляд и молча, как наказание, терпела сокрушающую силу своего желания объяснить, смягчить, сгладить случившееся.
Она вставляла ключ в дверной замок, когда услышала сквозь шум двигателя, как Чарли негромко зовет ее из такси, она обернулась, он высунулся из окна.
– Это я звонил, – сказал он, – если тебе от этого легче.
Он поднял стекло, и такси тронулось.
Софи неподвижно стояла в холле. Гостиная выглядела смазанной, плоской. Предметы, очертания которых становились четче в зарождающемся свете, таили какую-то темную, тотемную угрозу. Стулья, столы и лампы, казалось, только притворяются, что стоят на своих привычных местах. В воздухе витало эхо, особая пульсация, которая остается от внезапно прерванного движения. Конечно, это всё поздний час, свет, ее усталость. Только живые могут навредить. Неожиданно она присела на скамейку. Четырнадцать уколов в живот. Четырнадцать дней. И даже тогда – никакой гарантии; вы умерли от бешенства, вы задохнулись. На какую жалость она рассчитывала? Кто мог пожалеть ее, охваченную детским ужасом, со всеми ее отговорками и притворством, будто ничего страшного не произошло? Жизнь так долго была нежной, бескрайней и мягкой, и вот, во всей своей показной обыденности и глубоко скрытом ужасе, это идиотское событие – созданное ее же руками – это недостойное столкновение со смертностью. Она подумала об Отто и взбежала по ступенькам. В спальне лежал спящий Отто, одеяла и простыни перекручены вокруг пояса, ступня свисает с кровати.
Пять
Софи сделала ванночку. Горячая вода усилила боль, потом успокоила. Когда она вытирала руку, пальцы расслабились, будто яд от укуса перетек и сосредоточился в самой ране. Она тихонько рыгнула и привычно смутилась при мысли, что кто-то мог услышать ее тайные, несдержанные телесные проявления, быстро глянула через открытую дверь ванной в коридор.
Живот раздуло; должно быть, из-за пива. Ее тело больше ей не принадлежало, жило какой-то своей жизнью. За последний год она обнаружила, что стоит выяснить причину какого-то неприятного ощущения, как придется отказаться от очередного удовольствия или резко его ограничить. Теперь уже нельзя есть и пить так, как раньше. В ее жизнь неумолимо что-то вторгалось: подавляющее и смехотворное одновременно. Только недавно она поняла, что конкретно это неудобство было с ней уже давно.
Она стянула сорочку и бросила в соломенную корзину, куда складывала только свою одежду. Шершавая солома оставляла зацепки на чулках, но она не меняла корзину, то ли по инерции, то ли бунтуя против практичности. Она сняла остальную одежду. Духи «Герлен» уже превратились в спирт, но она всё же капнула немного на свой живот, полный пива. Она прошла по коридору в спальню и нашла свою ночную рубашку – на полу, где и оставила ее.
Чарли, должно быть, подъезжает к дому, к этой многолюдной мрачной каменной громадине 1920 года, в которой живет. Хорошо, значит, это звонил он. Но зачем? И потом молчал? Или он солгал? Пытался ее успокоить, обменивая грех на грех. Это Чарли дышал в трубку? Так ведут себя только помешанные. Сегодня будет неприятный серый день; пепельный свет в комнате уже вызывает раздражение, как слишком протяжная музыкальная нота. Она посмотрела на Отто сверху вниз.
Даже во сне он выглядел благоразумным, хотя неимоверно перекрученное постельное белье наводило на мысль, что разумность во сне достигалась высокой ценой. Ей хотелось разбудить его, сказать, что он правильно избавился от Чарли, человека, одержимо стремящегося самоутвердиться, доказать, что он человечнее. Ему не нужно было, чтобы Отто скорбел из-за разрыва их партнерства, – он хотел, чтобы Отто признал: он, Чарли – стоящий человек, золотое сердце, вот он кто! И теперь ее ужасала мысль о том, что она выболтала ему свой секрет – беспечно, как протянула бы ребенку игрушку.
Еще хуже, еще унизительнее было то, что своего любовника, Фрэнсиса Эрли, она считала примерно таким же человеком, каким Чарли считал себя.
Забраться под одеяло, не разбудив Отто, не было никакой возможности. Она взяла из шкафа теплое пальто и укрылась им. Потом она начала рассказывать себе о Фрэнсисе. Она часто вспоминала эту историю, убаюкивая себя, погружая в сон, собирая воедино призрачные воспоминания о человеке, в чье реальное существование уже почти не верила.
Шесть
Иногда интерес Отто к клиенту простирался дальше причины, которая свела их вместе. Софи не знала, какие именно качества его привлекают в людях, а он не был склонен анализировать чувства – ни свои, ни других людей. Он не часто задавался вопросом, почему ему кто-то понравился и что это за человек. Если Софи высказывала предположение – всё более раздраженным тоном, – что такой-то и тот-то забавляет его, потому что он непредсказуем, наивен или является экспертом в непонятной области знаний (эволюция парков развлечений; черная магия в Новом Орлеане), Отто кивал и соглашался, не отрывая пальца от абзаца в книге или газете, которые в тот момент читал. Они приглашали клиента на небольшой званый ужин, иногда Отто обедал или выпивал с ним – вот и всё. Некоторые задерживались – не близкие друзья, но и чуть больше, чем клиенты. Таким был Фрэнсис Эрли, которого отрекомендовало Отто издательство. Фрэнсис и сам был в некотором роде издателем. Цель его прихода к адвокату оставалась неясной. Если бы это было иначе, Отто, который с отвращением относился ко всем бракоразводным процессам, вероятно, отклонил бы его «дело». Попытки Фрэнсиса разрешить свои супружеские проблемы не отличались энтузиазмом. Казалось, что в основном он хотел поговорить о них. Миссис Эрли с тремя детьми оставалась в Локуст Вэлли, Лонг-Айленд, и отказывалась отвечать на любые юридические письма. Когда Фрэнсис позвонил ей с просьбой пойти навстречу – хотя бы в формальностях, необходимых для законного развода, – она пожаловалась, что не может справиться с угольной печью; он не оставил ей толковой инструкции, как топить ее по ночам, и когда он собирается наконец установить масляное отопление, как обещал несколько лет назад? Когда ей позвонил Отто, она буркнула: «И ты иди к черту!» – и повесила трубку.
