Фрэнсис раньше оставлял ее уже дважды. В первый раз еще могло получиться, говорил он Отто, тогда был только один ребенок. В конце концов Отто перестал притворяться, что он в силах помочь хотя бы одной из сторон. Поскольку у Фрэнсиса была небольшая квартира рядом с офисом Отто, они время от времени обедали вместе.
Фрэнсис снимал офис на втором этаже опустевшего таунхауса на Шестьдесят первой Ист-стрит, где, сидя под потолком из резной штукатурки, похожей на захватанное безе, он издавал книги по садоводству и дикоросам, об уходе за розами и решетках для вьющихся растений, а также серию в мягких обложках о том, как начать коллекционировать бабочек или марки, морские раковины или старинные автомобили – эти последние, по его словам, были едва ли не единственным источником финансов, они давали ему возможность издавать первые.
Софи познакомилась с ним, когда они с Отто отправились во Французский национальный театр на постановку «Андромахи». В тот вечер она испытывала особое воодушевление, которое Отто, во многом правдиво, объяснил тем, что ему придется надеть наушники с переводом на английский, а она сможет сидеть там с превосходством билингвы. Но более великодушная правда заключалась в том, что она любила Расина, любила Жана-Луи Барро и алмазный блеск профессионализма в спектаклях французского классического театра. Она знала, что этот вечер окажет на нее благотворное влияние, по крайней мере на день или два; вся эта сконцентрированная энергия, пронзающая ее мечтательность, ее туманную тревожность – качества, которые Отто, когда она его раздражала, называл сомнамбулическими.
Поднявшись на три лестничных пролета после роскошного ужина во французском ресторане, они обнаружили Фрэнсиса, ожидающего их у своей двери. Он улыбался.
Он угощал их коньяком, удобно расставляя бокалы, пододвигая столы и стулья и всё это время рассказывая, учтиво и с юмором, о других жильцах своего дома и своих холостяцких попытках вести домашнее хозяйство, а перед тем, как сесть самому, с легкой фамильярностью положил Софи на колени небольшую книжку с силуэтами диких цветов Новой Англии. Голос у него был легкий, довольно высокий, время от времени почти комично разбиваемый кашлем курильщика, сквозь который он продолжал говорить, пока не кончалось дыхание. Его заботливость была похожа на нежность; в ней был любопытный оттенок преждевременности, как у слишком старательного ребенка.
Софи обратила внимание на обугленные краешки стола, за которым он ел.
Должно быть, он клал туда сигареты, пока поджаривал себе отбивную на трехконфорочной плите. Невымытая сковорода балансировала на краю сушилки для посуды. На столах громоздились книги – он говорил, что повесит полки, когда у него будет на это желание и время; на двух окнах, выходящих на улицу, висели пыльные венецианские жалюзи; в гостиной стояла кушетка, несколько тростниковых стульев, на одной стене – гравюра Эдварда Мунка. Дверь в коробку ванной комнаты, выложенной кафелем, была приоткрыта, и Софи могла разглядеть бритвенные принадлежности, аккуратно разложенные на крышке сливного бачка.
В тот вечер Отто показался ей почти легкомысленным, когда начал мягко подтрунивать над Фрэнсисом. Было что-то загадочное в их явной симпатии друг к другу. Но тайна не обязательно должна быть сложной, думала она. Возможно, это было что-то простое, помогавшее им чувствовать себя комфортно, не обременяя друг друга близостью. У Отто не было закадычных друзей. Долгие взаимоотношения с Чарли Расселом уже тогда начали разрушаться, будто между ними нависла туча. Отто начал задумываться насчет Чарли, и в том, что он сказал Софи, выражалось растущее презрение, о котором, как ей казалось, он вряд ли догадывался сам. Те самые качества, которыми он когда-то восхищался в Расселе, стали поводом для неодобрения. То, что раньше он считал теплотой и щедростью Чарли, теперь он называл импульсивностью и тщеславием. В каком-то смысле, предполагала Софи, Отто определял собственный характер, противопоставляя его характеру старого друга. Он всегда считал, что они здорово дополняют друг друга. Там, где он сам склонялся к жесткости, Чарли был гибким; там, где он был буквальным, Чарли был образным. «Господи, он всегда роняет еду на одежду, – пожаловался он Софи однажды вечером. – Так же, как это было в колледже. А я еще хотел быть похожим на него! Я ненавидел себя за свою чертову аккуратность. Я думал, что это свидетельство духовной ограниченности… быть таким щепетильным». Это стало началом конца.
В Калифорнии был один человек, врач, с которым Отто поддерживал оживленную переписку, хотя видел его редко, только на медицинской конференции в Нью-Йорке. Встретившись с ним единственный раз, Софи решила, что это черствый человек, распираемый провинциальными теориями аристократизма и соответствующими политическими взглядами. Однако Отто отзывался о нем с уважением, даже с любовью.
Возможно, Фрэнсис понравился Отто, потому что был так непритворно дружелюбен. Он был мил. Приятен.
– Я ничего не знаю о природе, – сказала Софи, листая книгу, которую он ей дал. – Не знаю названий ни одной букашки, ни одного дерева или цветка.
Фрэнсис тут же сделался обеспокоенным, задумчивым. «Джин, моя жена, – сказал он, – равнодушна к вещам, но знает все их названия. У нее такой ум… особый. Хотя он ее и доконает. Она читает только для того, чтобы составить мнение, а потом не может вспомнить, что читала, только мнение. Я бы предположил, что ты совсем другая». Софи была слегка польщена, хотя что он имел в виду под словом «другая», она не знала. В то же время ей стало немного не по себе; комплимент был не только неясным, но и бестактным. Но она и сама лицемерила. Она знала названия многих растений, насекомых и цветов. Зачем она изобразила перед ним ложное невежество? Чтобы польстить ему? Или он, с легкомысленной дружелюбностью положив свою книгу ей на колени, вызвал у нее раздражение? И ее заявление было сделано не для того, чтобы показать незнание, а чтобы продемонстрировать безразличие к его интересам? Они оба кривлялись.
Они пили бренди и слушали, как Фрэнсис рассказывает о своей работе. Он пользовался, по его словам, всеми преимуществами анонимности; такой маленький неаппетитный кусочек, что ни одно крупное издательство не трудилось его съесть; он мог публиковать практически всё, что хотел, а поскольку держался подальше от художественной литературы, ему удавалось избегать ужасных модных крайностей. Он занимался своими маленькими жуками и растениями; мир природы был в тысячу раз причудливее и интереснее, чем общество людей. С очаровательной улыбкой он описывал, как некая личинка проникает в мозг певчей птички, чтобы завершить свое превращение.
– Он тебе понравился? – спросил Отто позже, когда они протискивались сквозь переполненное фойе театра.
– Да, – ответила она. – Он хороший, очень хороший.
– Не знаю, хороший ли он. Я бы сказал, что он бессердечен. Это так странно. Ты видела, какой он… учтивый, почти старомодный. Он очень терпимо относится к миру, он остается бесстрастным, он держится подальше. Я думаю, никто не может на самом деле быть таким – ты либо встревожен и обескуражен, либо сводишь всё к эстетике, политике, социологии секса, к чему угодно. Но у Фрэнсиса – и под бессердечием я не имею в виду жестокость – абсолютно непроницаемая оболочка, хотя кажется, что ее нет вообще. Он не впускает меня, но он мне нравится. Он поднимает мне настроение.
