Для Отто это был очень длинный трактат. Софи удивленно посмотрела на на него. Он протянул ей программку, только что выданную ему капельдинером, который теперь нетерпеливо жестикулировал, указывая на их места. Они пробрались мимо двух мужчин в расшитых шелковых жилетах и опустились в кресла.
– Я никогда не слышала, чтобы ты о ком-то так распространялся, – сказала она.
– Вот именно, – ответил он. – Потому что он мне нравится, и я не понимаю чем.
– Они действительно собираются разойтись или развестись?
– Я так не думаю. Он к ней постоянно ездит. Говорит, что она реалистка. Я думаю, он это воспринимает как недостаток. Наверное, всё дело в том, как он это произносит – с этой своей откровенной ухмылкой.
– Может быть, он любит ее.
– Любит? Не думаю. На самом деле, именно здесь проявляется его бессердечие. Он хочет победить. Что бы он ни говорил, я думаю, это она его выгнала. О, он так зависим от нее… Полагаю, она одна из тех женщин-организаторок, по телефону мне показалось, что она сильная, очень сильная. Между ними много чего происходит. Он сидит наверху в своем старом обшарпанном офисе, а она управляет миром.
– Интересно, почему она его выгнала?
– Могу только гадать. Я практически уверен, что он собирается как-нибудь вернуться. Он сказал мне, что переживает из-за соседских детей, которые приходят в гости к его детям – они могут сломать какую-нибудь вещь, которую она любит, или воспользоваться ее личным мылом.
– Ее мылом!
– Английским мылом. Грушевым, сказал он. У него полно таких необычных деталей.
Она протянула ему наушники для синхронного перевода.
– Хочешь надеть?
– Зачем делать вид, будто у меня есть выбор? – проворчал он и взял их.
Хотя Софи сосредоточилась на спектакле, первый акт для нее был несколько испорчен. Кто-то на соседнем ряду в явном разочаровании бросил наушники и ушел, а тонкий ровный голос переводчика продолжал пронзительно дрожать в воздухе. Уборщики обнаружили наушники только к середине спектакля. В антракте Отто, выглядевший сонным, вышел покурить сигару. Софи продолжила сидеть, чувствуя, как с коленей соскальзывает программка, и оставаясь удивительно бездвижной, как будто с прекращением действия на сцене ей не о чем было думать и нечего делать. Но как только Отто стал спускаться к их ряду, она села прямо, ухватив программку за глянцевый край, и так сосредоточенно стала думать о Фрэнсисе Эрли, что пропустила весь остаток спектакля до самого финала.
Несколько недель спустя Софи договорилась встретиться с Отто и Эрли в библиотеке Моргана, чтобы посмотреть выставку рисунков растений и цветов. В последний момент Отто позвонил домой и сказал, что не сможет.
Позже, уже когда Фрэнсис вернулся в Локуст-Вэлли – гравюра Мунка зажата под мышкой, коробка с книгами перевязана шнуром от стиральной машины – Софи задалась вопросом, что бы произошло, если бы Отто не оставил их тогда вдвоем. Ответ зависел от ее настроения. Но она не могла обманывать себя: побуждения, которые привели их обоих на диван в студии Фрэнсиса, отличались. Для него она была одной из многих. Но для нее он мог быть только самим собой.
Ей было тридцать пять, слишком стара для романтики, говорила она себе, когда они садились в такси на углу Тридцать девятой улицы и Мэдисон. Он назвал свой адрес. Они смотрели вперед, довольно скованные. Она прочитала текст лицензии таксиста и запомнила его имя – Карл Шунк. Они не разговаривали. Один раз Фрэнсис взял ее руку в перчатке в свою, и ее охватила дрожь, а во рту пересохло.
Ее накрыло мучительное предчувствие, что она будет долго скучать по нему. Но мгновение спустя она забыла об этом; интенсивность ее чувства к нему уничтожила всё, кроме самого чувства. Она вспомнила, как в другой жизни он сказал, что его жена знает «названия всего». Была ли в его голосе горечь? Она недостаточно внимательно слушала, чтобы понять, хотя сейчас это было бы кстати. Что, если бы там была горечь? Что, если в его тоне прозвучала неизменная привязанность? Какое ей дело до Джин, до дома в Локуст-Вэлли, троих детей, истории, Отто, ее собственного прошлого, до того, что вот-вот должно было случиться?
Они рассматривали стеклянный куб, он довольно педантично рассказывал о фотогравировке, как вдруг посмотрел на нее и улыбнулся. Потом он заметил ее ошеломленный взгляд, устремленный на него; он покраснел. Она видела, как кровь поднимается вверх, окрашивая его шею и лицо. Он взял ее руку в свою и сказал: «Ох!»
То, что она тогда почувствовала, несомненно, было экстазом. Он сразу же осознал всю сокрушающую силу эмоций, овладевших ею, и ее благодарность за это осознание на некоторое время заслонила собой тот факт, что кроме этого осознания у него в запасе ничего не было. Она высвободила свою руку, ее пальцы потянулись вверх и поймали манжету его рубашки, а затем коснулись его кожи. Когда годы спустя она пыталась вспомнить точный звук его голоса, то могла довести себя до отчаяния, с болезненным удовольствием вспоминая: именно она заставила его покраснеть и вызвала это непроизвольное «Ох!» Голос не вспоминался; у нее не получалось услышать его.
Вскоре после завершения лекции о стеклянном кубе Софи лежала рядом с Фрэнсисом на диване и, свесив голову с края, сонно созерцала свою одежду на плетеном кресле. Приподняв на дюйм голову, она могла увидеть его лицо, такое бледное теперь, такое загадочное.
Она думала о нем, не переставая, с того самого вечера в театре. То, что произошло между ними на бугристом матрасе, было неразрывно связано и с ее первым взглядом на него, и с тем напряжением, которое сжимало ее горло, как удавка, пока наконец не прорвалось в звенящую тишину их обнажения, а затем сгинуло в поспешном неистовстве объятий. Его тонкая нога соскользнула с ее бедер. В комнате царила атмосфера мимолетности и запустения, пахло пылью и лимоном – возможно, это был лосьон, которым он пользовался, или, собственно, два лимона на столе. Свет, казалось, был одновременно повсюду. Страстные признания скапливались на ее губах, но она их не произносила. Не робость заставляла ее молчать. Она пыталась вытеснить из своего сознания болезненное ощущение, что комната, за исключением ее самой, пуста. «Фрэнсис?» – прошептала она. Он кашлянул, одна рука потянулась через ее грудь к маленькому столику, где пальцы нащупали сигареты, коробок спичек. Потом рука вернулась обратно, мимолетное тепло его кожи усилило ощущение холода, который распространялся по ее телу. «Всё хорошо», – пробормотал он. Казалось, он даже не с ней разговаривал.
Он погладил ее руку. На его губах постепенно проявлялась знакомая ей победная доброжелательная улыбка.
Иногда они говорили о любви по телефону. Однажды она услышала необыкновенное волнение в его голосе; ей показалось, что он у нее в руках, и, внезапно освободившись от бесформенного и ужасного груза – отсутствия любви в их ласках и близости, – она без стыда заговорила о своих чувствах к нему. Но когда они встретились снова, ничего, похоже, не изменилось.
Она хранила и лелеяла свой секрет; смотреть на него, когда он ищет ее в баре, куда она, как обычно, пришла пораньше; наблюдать, как он готовит кофе на плите, с наслаждением рассматривать его длинную худую спину, слегка ссутуленные плечи, его резко очерченный профиль, когда он поворачивается что-то сказать ей.
