Наконец он положил трубку.
– Имя! – потребовал он раздраженно, как будто они должны были ответить уже несколько часов назад. Отто назвал имя, адрес и номер телефона холодным тоном аристократа, но, когда мужчина спросил, есть ли у них медицинская страховка, Отто начал так рьяно рыться в карманах, будто грабил самого себя. В конце концов он достал маленькую карточку с цифрами и категориями.
– Итак, – сказал мужчина, подняв глаза от бланка, в который он заносил данные Бентвуда. – В чем проблема?
– Меня укусил кот, – ответила Софи.
– Ага! – рявкнул мужчина. – И куда этот кот укусил вас?
– В руку.
– Какую руку? – преувеличенно терпеливо спросил он.
– Левую руку.
– Когда?
– В пятницу.
– В пятницу! Вы хотите сказать, что он укусил вас в пятницу?
– Да.
– Зря вы ждали так долго. Посидите в комнате ожидания. Вас вызовут.
Он снова снял трубку, а Отто и Софи вяло направились в комнату ожидания.
Она была похожа на автобусную станцию, заброшенную автостоянку, на проходы в вагонах старых поездов, на платформы метро, на полицейские участки. В ней сочеталась атмосфера быстротечности, беспорядочности общественного терминала и ужас от мгновенного нахлынувшего предчувствия, что платформа вот-вот обрушится.
Это была глухая дыра, пропахшая искусственной кожей и дезинфицирующим средством, причем казалось, что оба запаха исходят от разодранных исцарапанных сидений, выстроившихся вдоль трех стен. Пахло табачным пеплом, им были заполнены две напольные металлические пепельницы. На хромированной кромке одной из них поблескивал влажный окурок сигары, похожий на жеваный кусок говядины. Пахло арахисовой скорлупой и разорванными конфетными обертками, устилавшими пол; витал запах старых газет – сухой, въедливый, удушливый; и еле уловимый, как из писсуара, запах пота из подмышек, и паха, и спины, и лица, стекающий и засыхающий в безжизненном воздухе; запах одежды с душком стирального порошка, который въелся в ткань и отвратительно расцвел в теплом сладковатом воздухе, и колол ноздри, как шипы – все эти выделения человеческого тела, букет животных испарений, текущих, засыхающих, наполняющих комнату особым и неистребимым запахом отчаяния, как будто химия вознеслась и трансформировалась в дух.
У четвертой стены стоял длинный шаткий стол, где лежали несколько рваных журналов. Страницы одного из них трепетали в потоках жаркого воздуха от металлического короба вентиляции, свисавшего с потолка. Свет, исходивший от ламп на потолке, был слепящим и безрадостным, как дыхание больного.
Эта комната вызывала путаницу в работе органов чувств. Запах стал цветом, цвет стал запахом. Молчащий смотрел на молчащего так пристально, что, вероятно, они могли услышать друг друга глазами, а слух обострился до предела, но при этом оставался восприимчив лишь к знакомым слогам фамилий. Вкус умер, рты раскрылись в дремотном ожидании.
Двое детей спали, вытянувшись на сиденьях. Их отец – голова откинута назад, рот обвис – стонал через равные промежутки времени. К нему прижималась жена, ее маленькая голова была повязана платком, а ноги, покрытые черными волосками, не доставали до пола. Она была маленькая смуглая и узловатая и выглядела так беспокойно, что казалось, была единственным человеком, который нашел в этой комнате убежище, – как будто она пришла сюда из еще более унылого места. Рядом с ней сидели, прижавшись друг к другу, трое мужчин, все в короткополых черных шляпах. У среднего была кое-как перевязана рука, и он не отрывал взгляда от настенных часов, упорно следя за секундной стрелкой. Напротив этих троих сидела пожилая хорошо одетая женщина с туго забинтованной ногой. Она рассеянно поигрывала изогнутой рукояткой черной трости и неожиданно стукнула ею об одну из пепельниц. Стонущий мужчина уронил голову вперед, схватился за живот и сердито уставился на нее. Старуха плотно сжала свой морщинистый рот и очень осторожно, но нарочно снова ударила по пепельнице.
– Пойдем, – поспешно прошептала Софи. – Я запишусь к Ноэлю на вторник. Сейчас уже ничего не поменяется. Нам нет никакой необходимости сидеть здесь.
Отто схватил ее за руку и сильно сжал.
– Потерпи! – потребовал он сквозь стиснутые зубы. – Потерпи, – повторил он. – Все остальные терпят.
Час, может быть, два спустя дети проснулись, когда их мать попыталась встать, чтобы сопроводить мужа в процедурный кабинет. Муж, отпустив на минуту свой живот, толкнул ее обратно на скамейку. Старший ребенок захихикал и стукнул брата по шее. Тот начал шумно плакать, а женщина схватилась за челюсть, как будто у нее заболел зуб. Затем она снова встала. Мужчина быстро заговорил с ней по-испански, а подошедшая за ним медсестра пережидала эту сцену с убийственным терпением. Одна Софи смотрела на этого плачущего ребенка, на мужчину, который уже начал кричать, на упрямую фигуру маленькой женщины. Остальные пациенты отводили глаза от этой сцены; их внимание по-прежнему было приковано к секундной стрелке часов, к черной трости, к страницам журнала, трепетавшим под горячим воздухом вентилятора.
В конце концов женщина опустилась обратно на скамейку. Мальчик положил голову ей на колени, вытирая нос об мамину юбку. Вскоре мужчина вернулся, с издевательски веселым выражением лица размахивая листком бумаги. Вызвали женщину с тростью, и через некоторое время она вернулась в комнату ожидания с новой повязкой на ноге и, прихрамывая, направилась к выходу. Остались трое мужчин, молчаливые, невыразительные, похожие на статистов на съемочной площадке, которых наняли, а потом забыли о них.
– А если бы кто-то истекал кровью? – прошептала Софи. Отто не ответил. Он заснул, его подбородок утонул в воротнике.
– Миссис Бентвуд! – позвала медсестра от дверей. Отто вскочил на ноги. Возможно, он не спал, подумала Софи, а притворялся, потому что не мог больше ее выносить, не мог больше слышать ни слова от нее.
– Тебе не обязательно идти, – сказала она.
– Пойдем! – сказал он и схватил ее за руку.
Процедурный кабинет был разделен на отсеки белыми ширмами на колесиках. В центре – большой стол в форме буквы П, на котором лежали амбулаторные карты, стояли бутылки, реторты, несколько телефонов и маленький помятый кофейник. В комнате было несколько пациентов, которые, по всей видимости, находились здесь уже давно. Пожилая женщина отмачивала руку в тазу с мыльной пеной и смотрела прямо перед собой, кусая нижнюю губу. Ее тонкие белые волосы по бокам лба вздымались и опускались каждый раз, когда две медсестры быстро проходили туда-сюда мимо нее. Мужчина рассматривал свою окровавленную рану на ноге, а темнокожий молодой врач, возможно, из Западной Индии, занимался тем же. Прислонившись к радиатору, расстегнув пиджак, беззубый больничный охранник с дразнящей улыбкой что-то рассказывал медсестре, пока она готовила шприцы с инъекциями. Медсестра, которая привела Бентвудов, оставила их и скрылась за ширмой. Вокруг них безразлично сновали санитары. Но после отчаяния комнаты ожидания, процедурная казалась наполненной мощной атмосферой доброжелательности. Здесь были разговоры, работа, решения.
