Она провела рукой по щеке и коснулась того места, куда уколол конский волосок, и задохнулась от силы воспоминания, способного за один вдох и выдох преодолеть расстояние между спящим ребенком и измученным взрослым, как если бы все эти годы потребовались на то, подумала она, чтобы подняться по лестнице в кровать.
Двенадцать
В последний момент они решили взять с собой еды для пикника. Можно будет развести огонь в гостиной во Флиндерсе и поесть у собственного очага.
Утро не обещало ничего хорошего; небо было хмурым и влажным. И всё же в заворачивании сэндвичей в вощеную бумагу, в ополаскивании термоса было какое-то ощущение праздника. Несколько песчинок высыпалось из соломенной корзинки для пикника на кухонный стол.
Софи проснулась, полная надежды и возросшей тревоги. Маловероятность того, что кот болен бешенством, таинственным образом усилила ее ужас от вероятности того, что он все-таки может оказаться заразным. Она быстро заворачивала еду, складывала стопкой пальто из овчины и перчатки, покрывало в дорогу, томик «Африканской фермы»
[17], который она будет читать Отто по пути. Во Флиндерсе наверняка холоднее, чем в городе. Там погода не шутит.
– Тебе лучше, – с явным облегчением объявил Отто.
– Да. Болеть перестало. Но меня накрывает, когда я думаю об этом телефонном звонке…
– Не нужно беспокоиться об этом!
– Но ведь есть вероятность.
– Это формальность, а не вероятность.
– Я нашла твои ключи на диване. Ты, должно быть, уронил их прошлой ночью.
– Прими лекарство.
Долгие мили они ехали сквозь Квинс, где фабрики, склады и бензоколонки теснились рядом с двухэтажными, двухквартирными домами, такими убогими и обшарпанными, что на контрасте с ними ряды однообразных и ухоженных надгробий, высившихся на островках кладбищ, которые мелькали среди жилищ, казалось, обещали более гуманное будущее. Тротуары, грубые куски потрескавшегося цемента, тянулись один-два квартала, а затем необъяснимым образом исчезали, а в центре асфальтированных улиц среди выбоин иногда поблескивали короткие отрезки старых трамвайных рельсов. То тут, то там возвышался остов огромного нового жилого комплекса, стоящего на арендованной земле; корни деревьев, камни и земля валялись вокруг фундамента. Стены заводов были расцарапаны выкриками ярости и скуки, и среди этих угроз и ругательств, признаний и уроков анатомии лицо кандидата в президенты от Алабамы глядело мертвыми от копоти глазами с агитационных плакатов, заявляя свои права на эту территорию. Его страна, предупреждал плакат, голосуй за него – патология, нежно взывающая к патологии.
Тут сохранилось несколько церквей, в основном маленьких, красного кирпича и потрескавшейся штукатурки. Но среди них возвышался один большой испанский собор в стиле барокко, вход в который преграждали железные ворота. Он стоял посреди этого расползающегося, гноящегося городского разложения, как великое холодное высокопреосвященство, полумертвое от собственного высокомерия.
– Я была бы рада, если бы во Флиндерс можно было попасть другой дорогой, – пробормотала Софи.
– Почитай мне, – попросил Отто. – Скоро мы отсюда выберемся.
– Это так безнадежно уродливо.
– Не смотри, – ответил он быстро.
Она раскрыла книгу на коленях.
– Скоро мне понадобятся очки, – сказала она, глядя на страницу. – Ты еще можешь без проблем читать телефонный справочник?
Он ее не слушал. Он пристально смотрел сквозь лобовое стекло на пустынную дорогу впереди.
– Отто?
– Я думал о том, что бы сказал Чарли, если бы услышал, как я предложил тебе не смотреть. Как бы он набросился на меня за это! Какой пример отсутствия у меня социальной ответственности!
– Неужели ты каждую свою мысль рассматриваешь в свете того, что мог бы сказать Чарли?
– Помнишь, много лет назад, всем нравилось цитировать Торо, ту строчку о тихом отчаянии большинства человеческих жизней? Однажды утром, месяц или около того назад, я зашел к Чарли в офис и застал его ссутулившимся над письменным столом, он уставился на лист бумаги с фразой, которую написал печатными буквами. Это была та самая цитата. Я спросил его, кажется, вполне непринужденно – хотя, как ты знаешь, я не очень хорошо разбираюсь в таких вещах – мол, и он живет в тихом отчаянии? Не знаю… стояло солнечное утро, на ковре солнечный свет, а на улице холодно, и мне хотелось, чтобы всё было хорошо… Он посмотрел на меня с абсолютной ненавистью. Он сказал, что эта цитата – ярчайший пример самолюбования среднего класса. А когда я заметил, что Торо этого не подразумевал, он закричал, что намерение ничего не значит, что вся суть заключается в том, для чего используется то или иное. В приемной сидели клиенты, и линии были забиты входящими звонками. Чарли был похож на ирландскую гориллу, нависая над своим столом, собираясь едва ли не убить меня. Я сказал ему, что он придурок. Я был ошеломлен его ненавистью ко мне. Затем он заявил, что гнету среднего класса труднее всего противостоять, потому что у него тысяча лиц, даже лицо революции, и что его ненасытное нутро может питаться ядом, которым враги пытаются его уничтожить. Я спросил его, какую альтернативу он видит, а он нажал кнопку вызова секретаря и попросил пригласить к нему первого клиента.
– Но жизнь – это и есть отчаяние, – почти неслышно проговорила Софи.
– Ты сказала, что жизнь – отчаяние? – переспросил Отто, наклоняясь к к ней. Затем он вдруг рассмеялся.
– Почитай мне, – сказал он снова. – Давай.
И когда мерседес влился в сгущающийся поток машин, движущихся по шоссе на восток, Софи уже читала Отто о зеленых холмах Африки.
В середине утра они остановились, чтобы выпить кофе, и мирно сидели молча в перегретом кафе до тех пор, пока Отто, пытаясь открыть пластиковый контейнер со сливками, не вылил их на себя. Он ругался, сыпал проклятьями и твердил, что все перемены к худшему.
Теперь он казался Софи более знакомым, чем в течение последних двух дней, и она вдруг поняла, что он сдерживал себя с пятницы, сдерживал свой характер ради нее, словно засунул в чулан какого-то неблаговидного родственника, чье присутствие могло расстроить ее. Ей хотелось успокоить его – она размышляла о том, как это сделать, – когда он вдруг спросил ее, что именно Чарли сказал ей в пятницу вечером.
Он снова и снова будет расспрашивать, подумала она, а она опять не будет отвечать. Она больше не помнила, что Чарли сказал ей в пятницу вечером.
– О тебе ничего особенного, кроме того, что я тебе уже рассказала.
– Не важно, что он сказал обо мне. Он что-то задумал, просто потому что это с тобой он разговаривал.
