Небо прояснялось. В окно она увидела, как луч солнца осветил крышу их машины и грязно-красный кадиллак, припаркованный рядом. Она рассеянно оглядела кафе в поисках хозяина. За стойкой сидела пара, средних лет, пухлые, разряженные.
– Что он может замышлять против меня?
– Беспорядок. Устроить хаос.
– Знаешь, на кого ты похож? На человека, который только что получил развод и говорит себе, что вся его супружеская жизнь была сплошным мучением.
Отто вздохнул.
– Да, наверное.
Они встали, и Отто отправился заплатить сонному кассиру, гревшемуся в лучах солнца. Проходя мимо пары средних лет, Софи услышала, как мужчина яростно пробормотал: «Айкью, да пошла ты! Если он не работает, какая разница, насколько он умный!» Черная шляпа горшочком на голове у женщины, казалось, слегка приподнялась над ее головой. Рот захлопнулся, как будто она перекусила провод.
Когда они проходили мимо кадиллака, Софи заглянула внутрь и увидела, что на переднем сиденье лежит большая коробка салфеток и спящий пекинес.
– Я хочу, чтобы Чарли исчез, – сказал Отто, отходя от кофейни. – Молча, растворился.
– Люди всегда создают много шума, когда уходят, – сказала Софи. За исключением таких, как я, подумала она про себя, вспоминая, как покорно и безмолвно ускользнула от Фрэнсиса. Но тогда она ничего не могла с этим поделать. И всё же на один горький миг ее захватил старый мучительный вопрос: что, если бы Фрэнсис был доступен? Если бы дверь распахнулась, вошла бы она в нее? Она взглянула на Отто. Фрэнсис не только лишил ее себя. Он подорвал ее уверенность в Отто.
– Зачем он меня уничтожает?
– А он это делает?
Он крякнул.
– Нет. Но ранит… люди, которых я знаю годами, спрашивают секретаря о моем здоровье. Противно.
– Клиенты, которые останутся с тобой, довольно скоро забудут об этом. Люди не так уж много думают о других.
– Если ты адвокат, они думают. Если они в беде, то думают. Лучше бы я был похож на своего отца. Он строил свою жизнь на предположении, что ничего никогда не получится. И надежда ломала его так же, как разочарование ломает жизни других людей. Он ненавидел надежду. Она не давала ему покоя. Предполагай худшее, сынок, и ты никогда не будешь разочарован… Я был с ним в больничной палате, когда он умер. Он не мог ни говорить, ни двигаться, одна сторона лица была парализована. Но на мгновение он сумел вырваться из комы для того, чтобы успеть одарить меня кривой улыбкой. Я знаю, что он имел в виду. «Видишь? Видишь, чем всё это заканчивается?»
– Мы поворачиваем на следующем съезде.
– Я знаю…
Они проехали развязку и выехали на аллею.
– Уже недалеко, – бодро сказал Отто. – У нас всё будет хорошо. С деньгами может быть немного туговато. Два клиента, на которых я рассчитывал, ушли к Чарли. Хотя у нас произошел своеобразный обмен.
Он засмеялся и продолжил:
– Ты бы видела, что я получил взамен. Я хотел предложить ей обратиться к кому-нибудь другому, потому что я не занимаюсь такими проблемами. Но она была так чертовски растеряна. Чарли пренебрегал ею, полагаю, от скуки – Чарли быстро впадает в скуку, – и я решил взять ее себе, наверное, просто чтобы доказать, что я могу.
– Кого?
– Миссис Синтию Корнфельд. Она пришла на встречу со сломанным указательным пальцем и восемнадцатью швами на черепе.
Он ускорился. Для Отто это было драматичное начало истории. Софи видела, как его волнует идея сделать что-то, что идет вразрез c его обычными действиями. Он взглянул на нее, улыбаясь, возможно, оценивая эффект от своих слов. Она рассмеялась в ответ и попросила его продолжать.
– Ее муж – крыса… я не должен так говорить, это неправильный подход… по имени Эйб Корнфельд. Два года назад он разбогател. Вот что он сделал: купил дюжину подержанных пишущих машинок в одном из магазинов на Канал-стрит. Затем разобрал их и пересобрал заново, поменяв расположение клавиш так, чтобы они печатали бессмысленные мистические слова. Одна галерея устроила ему выставку. Он смог продать стационарную машинку за две тысячи долларов и портативную за тысячу долларов. Это была его первая выставка. Он разработал различные модели, и это позволило ему значительно повысить цены: например, стационарный «Рояль» был намного дороже, чем стационарный «Смит-Корона», но портативный с японскими иероглифами стоил больше, чем два первых вместе взятые. Они жили в квартире, занимающей этаж дома на Хадсон-стрит, пятнадцать лет. Одну комнату он превратил в фабрику, обучил жену – до этого она обеспечивала семью, пока он был художником, – и они стали клепать эти машинки с необычайной скоростью; это легко, сказала она, она может мне показать, если я захочу себе такую сделать, – и всё равно они не успевали выполнять все заказы. Она была ошеломлена деньгами, которые полились на нее… И напугана. Ей казалось, говорила она, что дело просто в новизне, а как только появится что-то другое, их забудут. Но он сказал, что это прорыв, что уничтожение пишущей машинки и ее воссоздание, ее очеловечивание, превращение ее в своего рода оракула – это прямой удар по американскому филистерству. Он разбил свой старый мольберт и выбросил его на улицу, порвал на кусочки все свои прежние работы. Он начал покупать вещи. Например, часы «Пьяже». Снял у них обе стрелки и сказал, что богатство не испортит его, если он будет потакать своему вкусу к роскоши, но при этом всегда деформировать вещи настолько, чтобы разрушать их функцию. В тот вечер, когда он избил ее, он пришел домой поздно, она уже уложила ребенка спать. К тому времени она уже выполняла большую часть работы с пишущими машинками, и не знала, где он пропадает днем. Тем вечером у него был с собой экземпляр «Майн Кампф». Когда она пожаловалась, что устала и нужно заказать китайскую еду или пиццу на ужин, он швырнул в нее книгу, а потом заявил, что у Гитлера было чувство стиля, этого она не может отрицать. Тут он добавил, что у них сегодня к ужину гости. И что он уже заказал сенегальскую еду и пригласил всех, у кого когда-либо одалживал деньги. «Приготовить кофе и десерт?» – спросила она. Ему не важно, что она приготовит, главное – что-нибудь не мещанское. Ей показалось, что нужно сделать что-нибудь особенное, но в доме ничего не было, кроме нескольких коробок с полуфабрикатом клубничного желе. Она приготовила их в самой большой миске, которая у нее была. Потом вместо кусочков фруктов положила сверху пятаки и десятицентовики. То ли праздновала свое новое богатство, то ли это была ирония, я не знаю. Подозреваю, что первое, поскольку она не из тех женщин, которые способны на иронию. Когда она внесла десерт, гости зааплодировали, но Эйб набросился на нее, и двум художникам пришлось удерживать его, чтобы он не избил ее. Полагаю, он обиделся, что она влезла с собственной шуткой.
– Это всё? Из-за этого она хочет с ним развестись?
– Она говорит, что он снова будет ее бить. Да и с ребенком ведет себя отвратительно. Всё изменилось – и так, что уже невозможно поправить обратно. Она говорит очень медленно, и ровно, и с абсолютной убежденностью.
