– А что говорит он?
– Ничего. Он исчез.
– Никто не знает куда? Галерея? Друзья?
– Никто.
– Она напугана? Похоже, он сумасшедший. Может, с ним что-то случилось.
– Она из породы удивительно терпеливых людей, но существует черта, которую они никогда не перейдут. Она сказала, что никогда не спорила с тем, что он делает, и никогда не сомневалась в нем. А теперь она ведет себя так, будто ей всё равно, если он умрет.
– Она красива?
Он не сразу ответил. Потом сказал:
– Даже не знаю. В следующий раз посмотрю.
– Ты что, не смотришь на женщин? – спросила она лукаво.
Он не ответил, и она не стала повторять вопрос. Она почувствовала легкую отчужденность между ними, короткий миг напряжения. Она думала эту мысль, вертела ее в уме, как вертела бы в руках предмет, пытаясь понять свое намерение, зная, что оно разрушительно. Зачем прерывать приятную скуку поездки? Небо теперь было чистым, мягким, ясно-голубым, и редкие дома, видневшиеся в стороне от дороги, выглядели свежеокрашенными, процветающими и вечными; Софи подумала о сером море грязи, сквозь которое они ехали всего час назад.
– О чем ты думаешь? – спросила она его.
– Опять об отце. Когда он был в комнате, мы все следили за языком. Он бы тебе не понравился. Ему было всё равно, о чем люди говорят, лишь бы они говорили по существу. И предыдущая тема должна быть завершена, прежде чем начата новая. Мысли должны быть упорядочены, как товарные вагоны на рельсах. Ты не можешь, описывая лето в Париже, начать говорить про Стамбул.
– А если начнешь?
– У него были очень выдающиеся костяшки пальцев, и они белели. Смена темы, пока он не решил, что она закрыта, оскорбляла его внутреннее чувство последовательности. Он приходил в ярость. Также, если ты химик, то не мог рассуждать об атональности. Ты мог сказать, что она тебе нравится. Но никаких суждений.
– Ты прав. Мне бы это не понравилось.
– Наш поворот.
В деревне Флиндерс, от которой они теперь находились всего в двух милях, зимой жило меньше ста семей, заработок которых полностью зависел от летних отдыхающих. В разгар лета, в июле и августе, население разрасталось по меньшей мере до двух тысяч человек, а в прошлом году это число увеличилось еще больше – за счет компании нью-йоркских рекламщиков, которые купили старое поместье, снесли тридцатидвухкомнатный дом и хозяйственные постройки, поделили землю на участки и начали строить группу домов, чтобы в конечном счете воссоздать подобие французской фермерской общины. Когда Отто подъехал к ней, небольшая табличка, прибитая к стволу вяза, сообщила им название: «Роща надежды». Софи увидела серую лошадь с прогнутой спиной, стоявшую посреди недостроенных зданий.
– Архитектор здесь, – сказала она.
Флиндерс стоял вдали от побережья, поэтому арендная плата за старые фермерские дома, еще остававшиеся свободными, была ниже, чем за те, что находились дальше, на острове в Хэмптоне. Тут не было банка; работал антикварный магазин, которым управлял пожилой и угрюмый гомосексуал, проводивший зимы на Сицилии, супермаркет I.G.A., три бензоколонки, отделение почты в большом сарае, где также располагалась прачечная, хозяйственный магазин (скобяные изделия, канцтовары, теннисные туфли больших размеров), две общественные телефонные будки и темный тесный ресторан, открытый круглый год. Летние старожилы каждый сезон делали здесь ритуальную остановку, чтобы убедиться, что с витрины не убрали постоянный экспонат – пластиковый кусок яблочного пирога, сверху которого из года в год разлагался желтый шарик из пенопласта.
Когда-то Флиндерс был городом, центром соседних ферм. Большая часть фермерских угодий, заброшенных и запущенных, вновь превратилась в топи, которые когда-то они были местом привала для множества птиц. В каждом летнем домике в комоде, корзине или книжном шкафу до сих пор хранилась потрепанная копия «Полевого справочника птиц» Роджера Тори Петерсона. Потом деревенские жители вызвали специалистов по борьбе с москитами. Птиц стало мало, а ядовитый плющ и дикий виноград питались отравленной землей. Древесные паразиты уничтожили вязы, которые не успели пострадать от частых засух. Но в центре деревни уцелели три медных бука, черные под полуденным солнцем, пурпурные в сумерках. Даже деревенские высоко ценили их, хотя и не так восторженно, как дачники. Одна усадьба оставалась незанятой и непроданной. Она стояла на небольшом возвышении, грозный уродливый дом, курган, заброшенный каким-то миллионером 1920-х годов и сохранившийся как свидетельство силы денег создавать нерушимую и беспощадную непривлекательность.
Немногочисленная молодежь Флиндерса ездила на работу за много миль в отдаленные города. Они жили в домах, которые купили сами, вдалеке от шоссе, с венецианскими ставнями на окнах, в зеленых, голубых и розовых коробках, сложенных в комнаты над гаражами на две машины. Арендой и продажами во Флиндерсе занимался агент по недвижимости из Риверхеда.
Небольшой викторианский фермерский дом Бентвудов, аккуратно стоящий посреди луга, находился в миле к северу от деревни. Отто поставил вокруг него низкий частокол – не из-за близости соседей, а потому, что его чувство порядка требовало отделить то, что принадлежит дому, от чистого поля. С крыльца был виден купленный Отто амбар, стоящий через два луга к востоку. Маленький заборчик не давал Софи покоя, и два лета назад она начала сажать за ним цветы. Она была хорошим садовником, но не страстным. У нее не хватало терпения, которое необходимо для создания ландшафта. Если какое-то растение не смогло пережить лето, она теряла к нему интерес и не пыталась повторить.
Отто свернул на грунтовую дорогу. Почтовый ящик покосился на своем деревянном столбе. Впереди виднелся дом с закрытыми ставнями; плетеный стул, который они забыли убрать в дом, валялся вверх ножками на крыльце. Земля была бугристая, голая, серая. Летом траву косил местный житель, который продавал сено на конюшню в Саутгемптоне. На одном из безлистых кленов возле дома висело гнездо в форме улья, оставшееся с прошлого лета, похожее на перекати-поле. Они шли по кирпичной дорожке к дому, и Софи краем глаза заметила пару зеленых хлопчатобумажных перчаток, выглядывающих из твердой земли рядом с бергамотом.
– Я забыл еду, – сказал Отто и протянул ей ключ от задней двери. Сначала она заглянула в окно кухни. На полу лежал солнечный свет, касаясь кленовых ножек кресла-качалки. Ее окатила волна чистого счастья.
Прохлада пустующего много месяцев дома казалась непривычно мягкой и напоминала анестезию. Софи медленно подошла к кухонному столу, с удовольствием отметив ассортимент кухонных игрушек, большинство из которых повторяли те, что были у нее в Бруклине. Она взяла круглую жестяную коробку и потрясла ее, чтобы послушать, как гремят осколки печенья, затем неожиданно у нее в голове всплыло лицо их летнего друга, художника, который часто навещал их в августе. Она вспомнила, как он брал в руки каждый предмет на их кухне и держал его близко к лицу, изучая его форму пальцами, и как он мыл руки в кухонной раковине желтым хозяйственным мылом. Он ей очень нравился, нравилось его важное, красивое лицо, нравилось, как кожа его рук блестит под струей воды из крана, как он прикасается к вещам с неосознанным и чистым любопытством ребенка или очень бдительного животного. Она вспомнила свою мысль о том, что его себялюбие особого рода и происходит, возможно, от бедности, когда больше нечего любить. У него не было ничего за исключением нескольких бывших жен и множества теорий о том, как управлять жизнью, которые он рассказывал со спокойным фанатизмом того, кто получил истинное знание от солнца. Он не курил и не пил – время от времени употреблял немного мескалина – и когда садился ужинать у Софи, стонал в притворном ужасе от того, какому разврату он сейчас будет предаваться. Он почти не готовит, говорил он, и ему почти удалось отказаться от мяса и рыбы. Тогда она смущенно заявила, что хотела бы бросить курить, и считает, что ее неспособность это сделать – это «слабость характера», и была потрясена, когда он стал насмехаться над ней, пародируя ее голос, изображая его высоким и дурацким: «Слабость характера, слабость характера», – верещал он и смеялся над ней. Когда осенью она бросила курить, то отправила ему записку – он уезжал зимовать в какой-то вермонтский сарай, – сообщая, что ее характер крепнет, но он так ей и не ответил. Внезапно она поняла, что думает о нем, потому что смотрит на то, что осталось от предмета, который нравился ему больше всего, – на бутылку в форме виноградной грозди, в которой хранился винный уксус, и осколки которой теперь были рассыпаны по столу и вокруг, а на дереве столешницы виднелись пятна уксуса. Она нахмурилась и быстро отвернулась. Дверь в кладовку была открыта, и на полу валялась большая коробка с просыпавшейся крупной солью, консервы, общипанная метла с оторванной ручкой.
