Софи подумала про дрозда. Птица была мертва уже очень давно, и в любом случае она не стала бы летать по дому лютой зимой. Она взглянула на бесстрастное лицо Тома. Возможно, он даже не знал, что солгал; возможно, он распознает ложь только тогда, когда ее опровергают.
– Но в ванне лежит мертвая птица, – сказала она низким, нетвердым голосом, – и она мертва уже довольно долгое время.
Том повернулся к Софи и молча уставился на нее своими немигающим взглядом. Потом повторил без выражения:
– Мы были здесь на прошлой неделе.
– Пойду померяю окно, – сказал мистер Хейнс, – а завтра утром первым делом заеду сюда, чтобы починить. Думаю, у меня в сарае есть кусок стекла, который должен подойти.
Он достал из кармана пиджака круглую рулетку.
– Смотрите! – радостно воскликнул он. – Даже не знал, что она там, когда полез за ней.
– Что нам делать? – спросил Отто. – Поставить решетки на окна?
– Сомневаюсь, что они залезут снова, – сказал Том, отвернувшись от Софи. – Я имею в виду, что вас они уже обработали. Мне жаль, что это случилось. По крайней мере, не сожгли дом. У нас было два пожара в Маскуте.
– Они сожгли целый дом? – прокричал Хейнс из спальни. Он вернулся в гостиную, пытаясь засунуть ленту рулетки обратно в катушку. – Чертова штука сломалась, – пробормотал он.
– Они сожгли дотла оба дома. Один из владельцев в Европе, и мы даже не можем с ним связаться.
Софи подумала – или вообразила – что ей послышалась нотка удовлетворения в голосе Тома. Трудно сказать; он являл посторонним лишь свою телесную оболочку. Бог знает, что творилось внутри.
Том отбыл, воинствующе переключая передачи, потом Отто и Хейнс сели в Мерседес и уехали.
Софи съела половину сэндвича с ветчиной и яйцо вкрутую на кухне, где ущерб был меньше, чем в других комнатах.
Позже, наполняя обломками бумажные мешки, она почувствовала, как к ней начинает возвращаться самообладание. Пока она работала, сквозь кухонное окно краем глаза она видела луговой пейзаж. Разрушающиеся останки старой каменной стены ловили солнечные лучи в свои засыпанные землей трещины. Она подхватила мертвую птицу бумажными полотенцами и, как смогла, вытерла пол в ванной. Воды, чтобы помыть его, не было. Затем она отыскала совок в маленьком подвале, отнесла кучку экскрементов за дом и зашвырнула так далеко, как только смогла.
Когда вернулся Отто, она сказала ему, что не взяли ничего, кроме фонарика, который хранился в спальне. И она была уверена, что бутылка из-под бурбона, которую она нашла под столом, была уже почти пуста, когда они оставили ее. Он подошел к кухонному окну и уставился на улицу.
– После смерти, – сказал он, – мне будет больше всего не хватать предзакатного света.
– Они могли сжечь дом, Отто, – сказала она. – Всё могло быть гораздо хуже.
– Я вынесу птицу и дерьмо, – сказал он.
– Я уже вынесла.
– Будто спускаешь воду в туалете прямо перед тем, как «Титаник» пойдет ко дну, – сказал он.
– Мы не тонули, – сказала она. – Нас просто потрепало.
– Рассказал бы мне кто-нибудь, как жить, – он бросил на нее короткий взгляд. Этот полувопрос ее неприятно задел, и она сразу отвернулась, чтобы он не видел ее лица. Она чувствовала несправедливость своей реакции – что, если его слова были всего лишь ребячеством? Просьбы за ними не стояло. Но она не могла никому рассказать, как жить! Может, всё было бы хорошо, если бы он не смотрел на нее, если бы он закричал – забывшись, забыв, как его слова могут прозвучать, – если бы он крикнул: «Я не знаю, как жить!»
– Никто не расскажет, – ровно произнесла она.
– Может, нам стоит переехать?
– Куда?
– Я даже не могу переехать. В своем возрасте я не осилю заново начать практику в Чикаго, да и нигде вообще.
– Мне не нравится Чикаго.
– Как насчет Галифакса?
– Это просто мебель…
– Нет такого места, которое подошло бы к моему нынешнему состоянию.
– Послушай, Отто. Это была просто мебель.
– Но разве ты не видишь, какая это дикость? И пусто… Я бы не возражал, чтобы в революцию меня расстреляли или мой дом сожгли…
Она расхохоталась.
– Ты бы не возражал, чтобы тебя расстреляли, – воскликнула она.
– В этом была бы какая-то цель, – упрямо проговорил он, хватая изувеченный рисунок их дома, который кто-то набросал для них, и размахивая перед ней. – Это бессмысленно. В этом нет идеи. Это примитив, пустота…
– Может быть, это язык, которого ты не знаешь…
– Ты защищаешь свиней, которые гадят в твой камин? – в гневе вопрошал он.
– Отто, – она положила голову на руки.
– Интересно, кретины Хейнсы имеют к этому отношение? Как они нас ненавидят! Ты видела, как они обрадовались нашей беде? Всё в этой кухне было в точности так, как они хотели, Конни и телевизор на стиральной машине, и Дуэйн, раскачивающийся на стуле, и этот календарь 1953 года – всё это говорило мне об одном. Оно говорило: Умри.
Она ушла в гостиную и оглядела голые стены. Все ее милые, красивые вещи исчезли, вещи, которые она нашла на барахолке, или подобрала с земли, или купила в антикварном магазине. Отто занимался машинами и страховыми полисами, недвижимостью и бронированием отелей, и всем подобным. Он не был коллекционером.
– Наверное, наша страховка покроет всё это, – позвала она его.
– Какая это категория, – спросил он с горечью, подходя к кухонной двери, всё еще держа в руках рисунок. – Назови.
– О Господи! – воскликнула она. – Это называется вандализм, вот как это называется…
Они проехали деревню, не комментируя знакомые достопримечательности; медные буки смотрелись мертвыми, как сценические декорации, одна иллюзия ценности. Отто не стал заправляться, пока они не выехали на шоссе, отступив от своего обычая давать заработать местным заправкам во Флиндерсе.
Аллея одурманила ее. Машина скакала вверх и вниз, как механическая игрушка на металлическом рычаге. Спустились сумерки; внезапно зажглись фонари. Затем постепенно, в бледной пустоте ее сознания вспыхнуло воспоминание. Однажды она уже испытывала нечто подобное, в тот год, когда Фрэнсис вернулся в Локуст-Вэлли.
Тогда, как и сейчас, ее одолевала изнуряющая усталость. У нее держалась невысокая, но постоянно повышенная температура. Ноэль проколол ей курс витамина В12 и прямо предложил проконсультироваться с коллегой-психиатром. Она отказалась, выйдя из ступора только для того, чтобы сказать Ноэлю: так уж вышло, что ей невыносимо думать о себе. Она похудела, осунулась, стала вялой и безразличной. Она резко села и ударилась рукой о дверь. Она не хотела этой пустоты…
