– Что случилось? – спросил Отто.
– Ничего.
Он снова заговорил с ней, но она не понимала его. Он оглядел ее.
– Я сказал, что, возможно, нам стоит снова подумать об усыновлении ребенка. Разве ты меня не слышала?
– Хорошо.
– Хорошо! Так ты к этому относишься?
– Ты не имеешь права спрашивать меня об этом. Я исчерпала свои чувства на эту тему давным-давно. Когда я хотела это сделать, ты вел себя так, будто я просила тебя достать мне зерноуборочный комбайн.
– Ну, я смотрю на это по-другому.
– Я не верю, что ты серьезно. Если бы я думала, что ты серьезно…
– Тогда что?
– Я не знаю…
– Возьми меня за руку! – неожиданно потребовал он и протянул ей руку. Она помедлила, затем протянула правую руку через себя и схватила его. Он задержал ее на секунду.
– Укус еще беспокоит тебя? Я думал, всё в порядке.
– Еще чувствительно.
– Ты выпила те таблетки?
– Я забыла.
– По крайней мере, всё позади.
– Еще нет. Когда они убьют кота?
Они ехали сквозь Квинс, но в темноте он, отрывочно выхватываемый светом фар, был лишь чередой дорог.
– После того, как осмотрят его, – сказал он.
– Они не… Я знаю, что это случится после того, как они его осмотрят, Отто. Я имею в виду, сколько они будут держать его – неделю, день, два – на случай, если кто-то возьмет его?
– Эту потрепанную скотину? Кто его возьмет?
– Ты можешь завтра побыть дома до полудня?
– Почему ты уверена, что они тебе позвонят?
– Всегда есть шанс, что позвонят.
– Ну и что! – взорвался он. – Сделают тебе уколы, четырнадцать штук, они будут болеть, и, возможно, даже не подействуют!
Ее чрезвычайно развеселила его вспышка.
– Ты не понимаешь, – сказала она почти с благодарностью. – Меня беспокоит то, что за этим стоит.
– Было несколько плохих дней. За этим ничего не стоит. Скажи, Бога ради, чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы Чарли убил меня? Хочешь, чтобы дом сожгли дотла? Хочешь, чтобы тот Негр убил нас? И чтобы в окно Майка Гольштейна влетела пуля, а не камень? Ты хочешь, чтобы у тебя было бешенство?
– Между прочим, всё, что ты сказал, могло произойти! Еще один шаг, еще одна минута…
– Но не произошло! – вскричал он, рывками ведя машину и возясь с коробкой передач. – Боже, я проехал на красный свет!
– Не можешь ли ты взять отгул на утро?
– Нет, – резко ответил он. – Особенно сейчас.
– Особенно сейчас!
– Я должен пойти. Если я сейчас расслаблюсь, это будет катастрофа. Софи, – громко убеждал он, – это всё, что я знаю.
Через некоторое время она сказала:
– Не обращай внимания на мои слова.
– Я не могу, – тихо ответил он. – Я не обращаю, и я не могу.
Пока он разбирался с документами по страховке, она приготовила ужин. После еды они составили список ремонтных работ, которые предстояло провести, и вещей, которые предстояло заменить.
– Все кровати, – сказал Отто, – почему они их так изрезали?
Хейнса придется оставить смотрителем. Если они наймут кого-нибудь другого, Хейнс им припомнит.
– Я заметил, что ты не решалась войти, когда я открыл дверь в дом, – сказал Отто.
– Представила нехорошую картинку, – проговорила она. – Я подумала, что они могли и здесь побывать.
– Пока нет, – ответил он.
Они читали допоздна, сидя в постели, облокотившись на подушки и с бокалами красного вина. Как обычно Отто уснул первым.
Дом тихо поскрипывал в темноте. Около трех часов подул восточный ветер, шевеля тугие молодые ветви клена. Серый мышонок выбежал из-под холодильника Бентвудов, прошмыгнул через кухню в столовую, где забился под шкаф, в котором Софи хранила столовые скатерти.
Должно быть, он услышал что-то, что его напугало, потому что забился под шкаф еще глубже, туда, где старая кедровая доска пола прогнулась и откуда было уже не выбраться. Серо-белый кот рассматривал телефонные провода и ветви деревьев, которые шевелил ветер. С привычной легкостью он балансировал на узком выступе перекладины забора. Мужчина, живший в доме через двор от Бентвудов, поднялся, подошел к окну и облегчился. Кот моргнул и задрал голову, прислушиваясь к журчанию на дорожке викторианского сада. Мужчина рухнул обратно в постель. В соседней квартире проснулся младенец и заплакал. Долгое время он плакал один в сырой темноте, живот и щеки напряжены и перекошены, сила воплей заставляла маленькое тельце подниматься и опускаться, как насос. Отец поднялся с кровати, пересек комнату, чтобы подойти к люльке, и стал смотреть на нее. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел движения младенца. Он ничего не сделал; руки неподвижно висели по бокам. Футболка еле прикрывала пупок, и он ощущал дуновение ветерка, который пробирался сквозь оконные щели в тех местах, где пластик оторвался от креплений. Ветер холодил его гениталии и бедра, и мужчина сложил перед собой ладони, вроде как свил гнездо для своего пениса. Он продолжал наблюдать за рыдающим сыном, держа свою промежность в руках.
Ребенок часто просыпался в это время по утрам, и отец часто приходил и наблюдал за ним таким образом. Он не знал, что делала или думала его жена, когда она подходила к кроватке. Сегодня ночью она не шелохнулась. Тут плач ребенка стих. От расслабленного и неподвижного тела донесся знакомый запах.
– И всё это ради дерьма! – пробормотал про себя отец по-испански. – Какая же безобразная жизнь…
Крик ребенка разбудил Отто. Он уставился в темноту, прислушиваясь к этому отдаленному визгу, так похожему на кошачий. К тому моменту, как он внезапно прекратился, Отто уже окончательно проснулся. Он повернулся и увидел темную копну волос Софи на простыне рядом с собой. Во сне она столкнула подушку с кровати. Он понюхал ее волосы. Чувствовался слабый аромат духов, которыми она всегда пользовалась, но он терялся в гораздо более сильном химическом запахе. Тот громадный флакон, который он ей подарил, наверняка превратился в спирт. На следующий день рождения вместо этого он купит ей три маленьких флакончика. По ее дыханию он понял, что она дышит открытым ртом, прижавшись к простыне. Он коснулся ее волос. У нее были густые сильные живые волосы. Затылок был теплым и слегка влажным в том месте, где волосы становились как будто еще более шелковистыми, более нежными. Он устроил свою руку там, под тяжелой шевелюрой; его рука, казалось, воплощала всю его сущность, прячущуюся в темноте. Она что-то пробурчала, но он проигнорировал ее недовольство. Она лежала на животе. Он сжал ее плечо и потянул к себе, чтобы она прильнула к нему. Начал задирать вверх ее короткую нейлоновую ночнушку. Он знал, что она должна была проснуться. Но не стал произносить ее имя. Он вообще ничего не сказал. Такое уже случалось, за долгие годы вместе, когда он не хотел говорить с ней. Это не значило, что он злился. Но иногда, после кино или спектакля, или после того, как гости разошлись, он просто не хотел с ней разговаривать. Это было очень глубокое чувство, требование его натуры, которому, время от времени, приходилось подчиняться. Он любил Софи – он думал о ней, о том, какой она была женщиной, – и она была так связана с его жизнью, что, когда он почувствовал, что она хочет уйти от него, это принесло ему больше страданий, чем он мог себе представить.
