Он положил руку ей на бедро. Она по-прежнему ничего не сказала. Он внезапно рассердился, но, сам сохраняя упрямое молчание, понял, что это не из-за сексуального разочарования, а из-за раздражения, похожего на то, что он чувствовал, когда хватал ее за руку, чтобы она не отставала от него, когда они шли вместе по улице.
Он крепче ухватился за ее бедро и повернул к себе, и когда она оказалась под ним на спине, в слабом свете уличного фонаря, пробивавшемся сквозь щели в оконных ставнях, он увидел темные пятна ее закрытых глаз. Затем, без церемоний и с извращенным удовлетворением от дискомфорта, который он причинял им обоим, он вошел в нее. Когда он вышел, после оргазма такой интенсивности, которой он не ожидал, у него промелькнула мысль о том, что его внезапный порыв имел мало общего с чувственностью.
Она слегка вздрогнула, затем перевернулась на бок, подтянула ноги и прижалась к нему спиной.
– Ну что ж… – пробормотала она.
– Прости, – прошептал он и подавился смехом.
В этот раз он ее поймал.
Тринадцать
Было шесть часов утра. Сквозь открытую дверь кухни Софи чувствовала на своих босых ногах утренний солнечный свет, как будто это был чей-то пристальный бессмысленный взгляд. Она налила себе стакан виски и торопливо выпила его, запрокинув голову и мельком цепляя взглядом натертую воском поверхность кухонных шкафов, блеск вымытых кастрюль, линию острых ножей Sabatier, схваченных магнитной полоской. Она опустила стакан в раковину и увидела дорожку, похожую на след от слизняка, засохшую серую пену, кружащую вокруг стока, осадок, след ночных приливов из сокрытого городского моря водопроводных труб и канализации. Включив кран, она сполоснула раковину, издавая громкие детские звуки отвращения, и сразу же развеселилась от собственного фырканья. Затем она быстро пошла в столовую, внезапно испытав острое желание почувствовать на себе больше солнечного света, увидеть признаки жизни в окнах, выходящих во двор.
На обеденном столе лежала раскрытая книга, страницы разделял красный карандаш. Рядом стояла чашка, а в чашке лежал увядший ломтик лимона. Должно быть, Отто ночью спускался почитать. До или после того, как набросился на нее? Она напомнила себе, что с ней поступили плохо, но не чувствовала этого.
Маленький натюрморт, эхо присутствия Отто, не давал ей покоя. Хотя она только что оставила его спящим наверху – мгновенно очнувшись от глубокого сна и обнаружив себя стоящей рядом с кроватью, дрожащей и потревоженной, как будто она провела ночь за чем-нибудь незаконным, – это напоминание на столе, как ни парадоксально, заставляло усомниться в его близости. Но, возможно, это был виски. Она никогда еще не пила в шесть утра – это был очень необычный способ начать понедельник.
Он подчеркнул какой-то отрывок, и она наклонилась над книгой, чтобы прочитать его. Она уловила упоминание об антипапских бунтах, а затем: «Колонны четырнадцатилетних мальчиков, которые были повешены рядами, в оправдание закона», и после этого цитата наблюдателя: «Я никогда не видел, чтобы мальчики так плакали».
«В оправдание закона» было подчеркнуто дважды.
Этому нет конца, подумала она, глядя через дверь во двор и не делая паузы в своих размышлениях, чтобы назвать то, чему не было конца. Она закрыла книгу, оставив карандаш между страницами, и поставила ее на полку, вымыла чашку и налила в кофейник воды. Зачастую по понедельникам она спала допоздна, но эта неспешность продолжала беспокоить ее так же, как когда-то в детстве. Сейчас, как и тогда, она проснулась с чувством слабого недомогания, с ощущением, что едва отыскала точку опоры. Понедельники всегда были ужасно неприятными; однажды она попробовала не спать всю ночь с воскресенья на понедельник, чтобы утром не дать матери мрачно и неумолимо стоять в дверях, но заснула перед самым рассветом, а через два часа была разбужена матерью, без устали хлопающей в ладоши над ее кроватью – лицо сияет от утреннего скраба, домашнее платье накрахмалено, повторяет снова и снова: «Кто рано встает, тому Бог подает». Прошло тридцать лет с тех пор, как Софи будили этими издевательскими аплодисментами; она всё еще не поняла природу даров, в существование которых ее когда-то заставили поверить слова матери. Возможно, этим подарком просто была тирания будить других.
Мужчина из дома напротив наблюдал за ней. Сквозь тихое солнечное пространство она смотрела на него в ответ, не осознавая, что смотрит, до тех пор, пока не заметила его ухмылку и футболку, заканчивающуюся чуть ниже пупка, пока не увидела, как его ладони, сцепленные перед чреслами, медленно раздвигаются. Она быстро отвернулась, думая, что вот он, его подарок. Бросив еще один укромный взгляд назад, она увидела, что теперь он держит на руках младенца; он целовал его в шею с такой силой, что она почти чувствовала эти поцелуи на собственной коже.
В доме ее матери благословения зачитывались каждый день, безрадостный катехизис, в котором ей одной (отец отрекся от этих читок) приходилось участвовать, хотя бы ритуальным «да», пока мать кричала: «У тебя есть крыша над головой, хорошая еда, новые ботинки, собственная комната, игрушки, чистая одежда, образование, воспитание…» Маленькая Софи нервно ела изюм и повторяла: «Да, да, да…» Время от времени по воскресеньям по настоянию матери они втроем садились в бьюик и ехали туда, где жили «бедные люди». Это был самый конец Депрессии, но на тех улицах, по которым они ездили, депрессия не заканчивалась никогда. Мать Софи управляла машиной с невозмутимой точностью – голова зафиксирована, как у артиллерийского орудия, глаза смотрят прямо вперед, торжество молчания. Когда она говорила «бедные люди», она имела в виду бедных людей.
Что чувствовал Отто, читая эти строки ночью? Ужаснуло ли его повешение маленьких мальчиков? Но почему он подчеркнул эти слова? Имел ли он в виду, что ужас закона в том, что он должен быть оправдан? Или он думал о себе, о своем стремлении к порядку? Или двойная линия выражала иронию? Или он думал, что закон – это лишь другая форма того же самого грубого импульса, на сдерживание которого он направлен? Они были женаты уже пятнадцать лет. Что она знала о его мыслях? Она знала его в ткани их совместной жизни, не за ее пределами.
– Что ты делаешь в такую рань?
– Пью, – ответила она. Отто зевнул, а затем заметил бутылку виски в ее руке.
– О! Ты и вправду…
– Утром очень хорошо выпивать, – сказала она. – Намного лучше, чем на вечеринках.
– Давай посмотрим твою руку.
Она протянула ему руку для осмотра.
– Опухоль полностью спала, да?.. Выглядит совсем не плохо, – сказал он.
– Ты какой-то заведенный, – сказала она. – Не спал всю ночь?
Она начала накрывать стол к завтраку.
– Недолго. Я почитал и выпил чаю. Потом опять заснул, потом меня разбудил ребенок… Ты же не о тестах кота беспокоишься, правда? Я не видел, чтобы ты так рано вставала, с тех пор как мы поженились.
– Разве я когда-то вставала раньше тебя? – спросила она с удивлением, словно он сообщил ей поразительную, животрепещущую новость.
