Он наливал себе кофе.
– Ну? Ты всё еще беспокоишься? – спросил он, видимо, забыв, что она задала ему вопрос.
– Пока не услышу подтверждения от них, видимо, буду.
– Но они не позвонят, Софи.
– Что за отвратительный, равнодушный способ вести дела! Я должна ждать до полудня в полном неведении. А потом, минуту спустя, я, судя по всему, должна понять, что всё в порядке?
– Терпеть не могу этот замороженный апельсиновый сок…
– Какой закон должен быть оправдан? – спросила она.
Он энергично потер лицо обеими руками, как он всегда делал по утрам до бритья, и бросил на нее озадаченный взгляд.
– Какой закон?
– Ты подчеркнул предложение в книге, которую читал. Я нашла ее здесь, на столе, вместе с твоим красным карандашом.
Он задумчиво посмотрел на нее, затем отставил пакет с апельсиновым соком, который уже начал открывать.
– Закон никогда не оправдывается, – сказал он наконец. – Законы меняются, это не абсолют. Мне потребуется вся жизнь, чтобы понять это.
– Повешенные дети – это абсолют, – с горечью сказала она. Затем добавила со злобой в голосе: – В одном я точно вижу разницу между тобой и Чарли. Он не собирается проводить свои дни, размышляя о природе закона!
Во имя всех святых, что она сказала? Она была так рассержена, но ее слова… она хотела вложить в них что-то катастрофическое, сокрушительное, окончательное. Вместо этого произнесла какую-то ерунду.
– В этом ты права, – ответил Отто. – Чарли не будет думать ни о чем. Я собирался отправить ему телеграмму, в его новый офис. Хотел написать: «Поздравляю с успешной жизнью!»
Он бросил на нее холодный, печальный взгляд, потом вышел в коридор, но вскоре вернулся с ежедневной газетой в руках.
– Ты думаешь, я бы повесил этих детей? – спросил он ее.
– Я не знаю, – ответила она.
– Я даже не знаю, что бы я чувствовал. Это, полагаю, зависело бы от того, был бы я католиком или протестантом в 1790 году.
Она издала стон, потом грохнула на стол масленку. Ненависть, которую она испытала к нему, была такой неожиданной и сильной, что ей показалось, будто она через весь стол бросилась на него. Он быстро подошел и положил свою руку на ее.
– Софи… – сказал он мягко. – Я не смог бы повесить и кота… Что такое? Что такое?
– Я оденусь, – пробормотала она, отворачивая от него свое лицо Медузы, чувствуя себя обезображенной этим отвращением, которое так быстро овладело ею и теперь, так же быстро, улетучивалось.
За завтраком они избегали смотреть друг на друга. Они читали газету, без комментариев обмениваясь разделами.
Когда он уже собирался уходить, Софи спросила, ожидает ли он, что Чарли появится сегодня в офисе. Надеюсь, нет, ответил он. У Чарли было достаточно времени, чтобы привести всё в порядок. Никто никому не будет устраивать вечеринку. «Вот так всё на самом деле и заканчивается», – добавил он.
– Я бы хотела, чтобы ты остался дома, – уныло сказала она.
– Я бы остался… если бы это было действительно необходимо.
– Необходимо!
Он схватил свой портфель, посмотрел на нее с выражением искреннего возмущения, крикнул: «Софи! Это слишком!», и закрыл дверь, чтобы она не крикнула в ответ.
Было восемь тридцать.
Она негодовала, что он ушел, оставив ее в холодном коридоре, и беззвучно умоляла, чтобы какое-нибудь происшествие заставило его вернуться, чтобы он что-то забыл, а открыв дверь, уже не нашел бы сил уйти. Она даже подождала несколько минут, подаваясь вперед, прислушиваясь. Он был таким же, как и все остальные, упертым и несговорчивым, воспринимающим собственные действия так, будто они вытекают из неумолимых законов природы. Черт бы его побрал! Он просто захлопнул перед нею дверь!
Но как было бы нелепо, если бы он остался! Вот они вдвоем задумчиво слоняются по дому в ожидании телефонного звонка… Мадам, у кота бешенство… обратитесь в Комитет по здравоохранению.
Боялась ли она самого звонка? Или того, что, без сомнения, откажется от этих прививок? Или дело в том, что вопреки всем аргументам, заверениям, статистике, всё, кроме непосредственно укуса, казалось ей нереальным? А может, ее ужасающая уверенность в том, что телефон зазвонит до полудня, не имела ничего общего с доводами разума, но была фатальной оценкой всей ее истиной жизни?
– Боже, если у меня бешенство, то я такая же, как все вокруг, – сказала она и ощутила необычайное облегчение, как будто, наконец, нашла как уравновесить ее спокойные, пустые дни в этом доме с теми мрачными предзнаменованиями, что вспыхивали во тьме на краю ее собственного существования.
Она прибиралась на кухне, снова и снова повторяя себе: «Надо подумать».
– Думай, – приказала она своему отражению в зеркале в ванной. Потом намазала лицо кремом, который стоил 25 долларов за четыре унции. Обратила внимание на страшную и неодолимую силу седых волосков, которые грубо прокладывали себе путь в ее черных волосах. Очертания ее рта обмякали, расплывались в неопределенности; четкая линия подбородка стиралась тонкой складкой плоти под ним. Она вытерла крем и небрежно вымыла лицо мылом. Снова посмотрела в зеркало, умытая, и увидела свои щеки и лоб – обнаженные так, как может быть обнажено тело, – и обворожительно улыбнулась, предвосхищая какую-то мысль о себе, которая забрезжила в результате разглядывания своей увядающей внешности. Но эта мысль – какой бы она ни была – ускользнула прежде, чем она успела ее ухватить.
На мгновение она увидела в своих глазах пораженческую энергию отца, к которой примешивалась настойчивая сила матери, и всё это таинственным образом превратилось в нее саму. Она прикоснулась к стеклу, ее палец – на отражении в зеркале.
Зазвонил телефон. Она пошла к нему не спеша. Она ничего сейчас не ждала.
Это была Таня, незамужняя дама, которую Софи знала много лет, они созванивались время от времени. Должно быть, Таня рассталась с очередным мужчиной или завела нового.
Теперь они редко виделись, хотя когда-то весьма сердечно были привязаны друг к другу. Это было, когда Софи еще занималась переводами и по работе знакомилась со множеством людей, в то время казавшимися ей интересными. Таня была единственной, с кем она всё еще общалась. И тогда, и теперь она работала во французском информационном агентстве, и однажды написала небольшой очерк об Адольфе, который был опубликован в трехфунтовом ежеквартальнике, что закрылся после пятого номера – вероятно, провалился под собственной тяжестью. Несмотря на эксцентричный и изощренный стиль эссе, Софи была поражена его силой, такой горячей по сравнению с холодным, тяжелым характером стареющей девочки Тани. Сегодня она была дома, восстанавливалась после простуды, сказала она, и вдруг вспомнила о Софи, хотела узнать, как та, работает ли сейчас над чем-нибудь, они так давно не виделись, и куда, по мнению Софи, ей стоит поехать этим летом, в Перу или Мексику? Но, прежде чем Софи успела ответить, Таня перешла к описанию своего последнего – из ошеломляюще длинной череды – романа.
