В первый день после возвращения все голоса, звучавшие на парижских улицах, от Алезии и Данфер-Рошро до Монпарнаса, казались ей русскими, и потому она то и дело, отвечая на приветствие или обращенный к ней вопрос, и сама переходила на русский. И в голосах птиц в городе ей слышалась славянская окраска. И даже кофейные машины выплевывали славянские шипящие согласные: «ч», «щ» и тому подобные, как и ее собственный паровой утюг, которым она пользовалась сегодня утром.
В действительности у Алексии было другое имя. Но так ее называли все с тех пор, как она в ранней юности исчезла из дома и, считаясь пропавшей без вести, несколько лет, никем не узнанная, в том числе и собственной матерью, обитала на ее участке (отец тогда отсутствовал, брат еще не родился), – по имени святого с похожей историей, Алексия. Только в истории святого родители лишь в час его смерти признали в нем, долгое время жившем безвестным пришельцем в каморке под лестницей их дома, пропавшего сына.
Воровка фруктов уже в подростковом возрасте, до своей жизни «под лестницей», была одержима, как это назвать? «охотой к перемене мест»? «болезненной страстью к бродяжничеству»? которая нападала на нее по временам. С интервалом в несколько месяцев она исчезала, всякий раз на целый день, потом ее ловили где-нибудь за городом, но она никогда не могла объяснить, как она очутилась на платформе грузовой станции или даже под ней, в садоводстве, в проржавевшем автобусе и часто за пределами страны, по ту сторону Альп, Пиреней, Арденн. Она считалась больной, и у ее заболевания имелось название.
После возвращения, когда ее никто не узнал, и потом, когда она снова сошлась с матерью и, по-другому, с отцом, Алексия исцелилась, причем окончательно, от своей страсти к бродяжничеству. Что не означало превращения в домоседку. Живя по преимуществу в своей просторной квартире, которая служила ей одновременно рабочим местом и мастерской, она тем не менее регулярно отправлялась в дальние путешествия, все более или менее спланированные, с ясным представлением о том, куда она движется, и, главное, о том, где она побывала и как: она, как никто другой, обладала безошибочным чутьем по отношению к пространству или даже каким-то чувствованием места, только ей присущим чувством места. С другой стороны, от тех лет блужданий в смятении и потерянности у нее сохранилось нечто, что отнюдь не давило на нее тяжелым грузом, но, напротив, словно окрыляло ее и по временам озаряло проблеском того, что можно было бы назвать тихим высокомыслием.
Ее путешествие в Пикардию, в Вексен, не относилось к числу ее дальних вояжей. При ближайшем рассмотрении (на карте или где еще) это даже и «путешествием» назвать было нельзя, скорее поездкой, потому что на машине или поезде вполне можно было обернуться за один день, из Парижа туда и обратно; многие живущие в Пикардии совершают такие поездки из-за работы, только в обратном направлении, утром в столицу, вечером назад. Хотя и для них это было делом нешуточным.
«И для них»? Означало ли это, что и для воровки фруктов предстоящая поездка обещала быть делом нешуточным? Да, именно это имелось в виду. С ее точки зрения, то, что ей обещалось, не предполагало никаких шуток. Она знала, еще до отъезда, что это даже станет ее первым настоящим путешествием, из разряда тех, о которых где-то было написано, что по ним узнается, в чем «заключается собственный стиль». Она знала это и хотела этого. И, в отличие от матери, которая тогда, отправляясь на поиски своей дочери, мечтала о том, чтобы это было последним ее путешествием, воровка фруктов мечтала теперь, чтобы оно, это путешествие, было бы для нее не последним. Да, это путешествие обещало многое. Хорошее? Плохое? Просто обещало.
Девушка еще ни разу в жизни не бывала в Пикардии. Или скажем так: возможно, она бывала там во времена своего бродяжничества, но в памяти ничего не сохранилось от тех краев. Разве что только название, которое, бог его ведает почему, казалось ей приятным по своему звучанию или просто звучным, отличавшимся от таких названий, как, например, «Нормандия», «Кот-д’Азур», «Эльзас», «Бретань». И хотя она не связывала с этим названием никаких рыцарей или рыцарских замков, в нем слышалось ей, особенно когда она повторяла его громко вслух, что-то рыцарское, что-то, как говорили, «галантное».
Не было никакого сомнения в том, что мать, после того как она стремительно покинула начальственный кабинет в своем банке, должна обнаружиться в Пикардии, причем «ровно» в пикардийской части Вексенского плато. («Ровно» и «точно», прежде самые частотные слова в ее речи, теперь совершенно исчезли из ее лексикона.) Не было никакого сомнения в этом потому, что Вексен был единственной местностью, которую банковская дама еще принимала в расчет, а еще потому, что это нашептало воровке фруктов ее суеверие. А может быть, она бросила спичку на карту? Развела костерок из бумаги и развеяла золу на ветру? – Как вам будет угодно. Что вам больше нравится.
Перед началом своей одиночной экспедиции воровка фруктов встретилась с отцом в ресторане «Mollard» против вокзала Сен-Лазар. После многомесячного пребывания на сибирских реках ей бросилось теперь в глаза, как отец постарел, – вернее, что он уже выглядел таким старым задолго до ее путешествия, но только сейчас она обратила на это внимание. Впрочем, это ее нисколько не напугало. Скорее понравилось. Как ей вообще с незапамятных времен все нравилось в отце и точно так же в матери, и, может быть, даже еще в большей степени, в ее брате, который был на десятилетие моложе ее.
Отец, как всегда в темном, правда, местами испорченном мелкими зацепками, как от терновых колючек, костюме от Диора, с платочком в нагрудном кармане, в английских туфлях, начищенных до блеска, но изрядно, впрочем, растрескавшихся, со стоптанными каблуками, прежде чем сказать: «Россия! Интересно послушать!», поведал, не без волнения, краснея по ходу рассказа, о том, как он шел от кладбища на Монмартре, возле которого он жил, уже давно в одиночестве, по Будапештской улице, где от каждой парадной ему улыбались проститутки, молча, старые шлюхи, почти древние старухи, с соответствующей раскраской, подчеркивающей их нежелание молодиться, и эти тихие улыбки, которыми светились их окаймленные черным глаза, говорили о том, что они ничего от него не ждут, ничего не хотят, да и вообще, похоже, ни от кого уже ничего не ждут и не хотят.
Когда же она потом начала рассказывать о России, было видно, что он ловит каждое ее слово и, склонившись к ней, буквально считывает все по губам и потому повторяет за ней, отзываясь эхом, целые концовки фраз. В свое время, когда она была еще ребенком, он точно так же держал себя с ней, повторяя и удваивая ее движения и жесты. Это особенно бросалось в глаза, превращаясь чуть ли не в гротескную пантомиму, если с его ребенком что-то случалось, какая-нибудь неприятность, беда, или если ему причинялась, пусть неизбежная, боль. Если ребенок от усталости начинал клевать носом, то и у отца, без всякого его намерения, совершенно непроизвольно, точно так же свешивалась голова. Если ребенок пускался в рев оттого, что схватился рукой за крапиву, то почти одновременно, то есть не так, как отзывается настоящее эхо, из груди взрослого вырывался крик боли. А если игла медицинского шприца вонзалась в подушечку детского пальца, то отец вздрагивал в десять, а то и в двенадцать раз сильнее, чем его крошечная дочь.
