После этого воровке фруктов захотелось выпить еще бокальчик и, главное, – поесть, устроить себе настоящий ужин. Благодаря разнообразным приработкам, не только тем, что у нее образовались на берегах таежных рек, а также благодаря чаевым, которые давались именно ей в награду, она могла себя содержать и даже позволить себе время от времени какую-нибудь роскошь, используя и то, что иногда навязывал ей отец и что она принимала скорее из детского послушания, из того самого «чувства семейственности», о котором уже говорилось. К тому же этот ресторан в Сержи был не слишком дорогим; воровка фруктов, не будучи скопидомкой, могла быть прижимистой; мама, как банковская служащая, хвалила ее за бережливость.
Это произошло возле железнодорожной станции Сен-Кристоф в Сержи, задуманной как центр центров Нового города и названной по давно исчезнувшей церкви, носившей имя местного святого, Христофора, перевозчика, который когда-то взял себе на плечи младенца Христа и, чувствуя, как он становится все тяжелее и тяжелее, перенес его ночью через реку, через все реки, и, стало быть, через реку Уазу. На месте бывшей церкви Святого Христофора стоит теперь призванная служить символом города стальная конструкция в виде аркады, высотой не меньше, чем прежняя колокольня, а внутри ее размещены монументальные (диаметр 12 метров? 16? можно посмотреть в интернете) стальные, но с достаточным количеством просветов между спицами каркаса, чтобы не перекрывать вид на небо, часы, с римскими цифрами от I до XII.
Правда, в тот вечер часы возле Сержи-Сен-Кристоф остановились, а может быть, они уже давно стояли. За просвечивающим корпусом этих часов, имевших форму почти что гигантского колеса обозрения, к «спицам» которого теперь прибавились еще и остановившиеся стрелки часов, небо, хотя еще и светлое, стало вечерним. Вдали шныряли ласточки, намекая на поля, простирающиеся за Новым городом. На какое-то время они исчезли, причем как будто не только на этот день, и вот теперь появились снова.
Когда воровка фруктов в какой-то момент подняла глаза, уже сгустились сумерки, солнце давно зашло, за круглыми часами и перед ними наметилось какое-то мельтешение, но только когда она вгляделась в темные тени, она поняла, что там, на площади, у самой земли, при свете уличных фонарей носятся зигзагом летучие мыши. Значит, получалось, что в Новом городе все же водятся летучие мыши, хотя о них говорят, будто они могут жить только в старых стенах, на прогнивших чердаках, в земляных погребах. Может быть, здесь сохранились постройки прежних веков? Во время своих походов по городу она что-то не видела ни одного нового здания, которое обрушилось бы и превратилось в руину. Да этого и не могло бы быть. Слишком уж гордился этот город тем, что он новый, и всячески старался продемонстрировать свою новизну. Летучие мыши! Вылетели, воспользовавшись вечером, из какой-нибудь потаенной пещеры? Из склепа на каком-нибудь старом кладбище, уже давно разрушившемся, но, по крайней мере, защищенном от посягательств на его территорию?
Проснулось ее чувство места, в виде радости от места, радости от того, что она находится в правильном месте. Но это уже было здесь и сегодня не в первый раз. Уже за несколько часов до того ей довелось испытать это наслаждение, когда она, несмотря на свое намерение покончить с «воровством фруктов», все же не удержалась и кое-что все-таки сунула в свою воровскую сумку, собранное там и сям, бессистемно, как бог на душу положит, походя, левой рукой, занимаясь одновременно совершенно другим делом. При этом ее действие ни в коей мере не было воровством и не содержало в себе состава преступления в юридическом смысле. И тем не менее она держала себя в такие моменты как «настоящая воровка фруктов».
То, что она брала себе, не было украдено, потому что все это произрастало тут и там безо всякого присмотра по всему Новому городу, никому не принадлежало, не было ни частной, ни общественной собственностью, если только, конечно, город не притязал на административное управление всей этой дикой растительностью и тем, что называлось сорной травой. Все, что воровка фруктов присваивала себе, отщипывала, срывала, вырывала, продавалось на рынках как «лук зеленый», «кресс-салат», «спаржа», «дыня», «щавель», «тыква» и было специально выращено. Она же собирала то же самое, в скромных количествах, по дороге от окраин Нового города сюда, к центральной площади: лук – возле офисного здания, у самого порога, щавель – возле только что построенного детского сада, кресс-салат – на берегу случайно не забетонированной протоки, которая вела к Уазе, канавки, даже не похожей на ручеек. Но откуда взялась дикая дыня?: росла в траве на каком-то откосе. Ну а спаржа?: тоже дикая, как чахлый колосок, – выросла посреди города, безо всякого поля? Нет, тут что-то нечисто. Все чисто.
И было еще одно плодовое растение, которое в отличие от прочей дикой растительности в изобилии росло в Новом городе и обладало к тому же богатым вкусом, недаром его давно уже разводят в некоторых странах, по крайней мере в Европе, и продают на специальных рынках – «только такие заслуживают того, чтобы называться “рынками”!» – среди овощей, по немалой цене, так называемый «портулак», или «pourpier», или… Он опутал весь Новый город вдоль и поперек, запуская свои извивистые стебли с плотными сердцевидными листьями темно-зеленой масти в сточные канавки авеню и бульваров, взбираясь по цоколям – хотя в новостройках никаких цоколей больше не делают – административных и офисных зданий и превращаясь чуть ли не в заросли, и каждый год его старательно выпалывают как сорняк, и каждое лето он снова упорно прорастает на тех же местах свежей зеленью, неистребимый, вкуснейший из всех натуральных салатов, «который советуется сервировать с теплой картошкой, оливковым маслом и щепоткой морской соли крупного помола».
Вот так и получилось, что воровка фруктов добавила к своему обычному ужину жирные листья «портулака», стебли дикой спаржи, крошечную тыквочку и проч. Помидоры с вокзала Сен-Лазар тоже пошли в ход. Достав перочинный ножик, она нарезала, почистила, настрогала свои припасы в тарелку, и никто не смотрел, что она там делает; она занималась этим совершенно открыто, почти церемонно, каждое движение как будто предназначалось для кого-то, и тем не менее она оставалась на этой освещенной террасе никем не замечаемой, словно она была по-прежнему невидимой, но не потому, что не заслуживала внимания или не существовала для других, а совершенно по-другому – так, как ей нравилось.
Когда она в очередной раз взглянула на гигантские часы, остановившиеся стрелки сдвинулись с места. Хотя нет: она обманулась. Небо за ними уже стало по-ночному черным, без видимых звезд, при свете, которым заливало, прежде всего сверху, с самого верха, всю площадь Сен-Кристоф. Улица, представлявшаяся мысленно диагональю, пересекающей весь город, была заполнена людьми как никогда, при этом звуки и шумы, исходившие от этих идущих и стоящих людей, слышались по отдельности, но как-то резче и отчетливее. Отчетливее теперь воспринимались и полицейские, которые как небольшая армия с автоматами патрулировали перед вокзалом, защитники и надзиратели одновременно. Мягкий ночной ветер опустился на площадь и на террасу, словно просочился между спицами больших часов, неслышный в отличие от голосов там внизу, и все же ей казалось, что она слышит этот ветер, заглушающий голоса, настойчиво. А после этого легкого порыва, в следующий момент, в просвете между спицами гигантского часового колеса, нежданно-негаданно, за циферблатом, стремительно возникла почти полная луна, в кольце небольших освещенных ею облаков, составивших ее свиту. Значит, нынче ночью грозы не будет, хотя она о ней страстно мечтала с самого начала своего пребывания в Сержи.
