Кебабная была без террасы, но дверь стояла открытой настежь, стеклярусная занавеска отодвинута в сторону, а для Алексии и Вальтера вынесли на улицу стол, занявший половину тротуара. Стол был узенький, они сидели друг против друга на пластмассовых табуретках, не мешая входившим и выходившим клиентам, которые, в отличие от них, забирали еду с собой, для дома или поезда, в дорогу. За спиной у них работал курдистанский эмигрантский канал, звук которого при их появлении был сразу уменьшен, и одновременно был задан вопрос, не хотят ли они вместо курдского французский канал; «нет», сказанное обоими, прозвучало вразнобой; сначала ее, потом молодого человека. Все равно и то, что говорилось по-курдски, невозможно было разобрать, транспортный поток на магистрали перед ними теперь, в конце рабочего дня, грохотал и громыхал беспрестанно, хотя в начале августа можно было ожидать скорее лишь спорадических всплесков. Только когда вдруг опустился находившийся в нескольких шагах шлагбаум, стало возможным различить отдельные слоги и даже целые слова этого чужого языка, среди неожиданной тишины на дороге неслись нежные, заливистые звуки, почти как стрекот кузнечиков, и это впечатление возникало не только из-за резкого перехода от оглушительного грохота, только что неистовствовавшего тут, к этой речи; какой-то голос, на курдском языке, сопровождая серии изображений всех мыслимых и немыслимых товаров, декламировал почти одни только цифры, которые, будучи к тому же вписанными в картинки, не нуждались в переводе: телевизионный канал обслуживал торговлю и вещал из Дюссельдорфа, Люксембурга или бог знает откуда.
Могло ли доставить удовольствие, после прохождения поезда и открытия шлагбаума, снова оказаться среди шума от проносящихся мимо машин? Это доставляло удовольствие и раньше; какая благодать не слышать никаких отдельных звуков, ни голоса, ни шороха, ни откашливания, ни кашля, ни чихания; ни хлопанья дверьми, ни цоканья шпилек, ни скрежета ручного тормоза, ни единого гортанного крика ворон над колокольней. Ничего, кроме одного сплошного громыханья, грохота, гула, стука, и все это на фоне рева, заполняющего собой весь город и уходящего дальше в долину, которая довольно скоро переставала быть долиной, не только долиной Виона, но длиной вообще, как Шар переставал быть конкретным Шаром, и все превращалось в гигантское безымянное подвижное шумовое пространство, которое не желало кончаться? которому и не следовало кончаться.
То, что некоторые грузовики, фуры, в первую очередь с прицепами, и особенно те, которые были невероятно большими и невероятно длинными, в этой дикой, хотя если прислушаться, и не такой уж дикой, гонке подавали сигналы, басившие как гудки океанских пароходов, воспринималось почти как помеха среди общего рева и гула; иллюзия, которая создавалась за счет таких гудков, вдали от моря, грозила разрушить благодатное впечатление от всеобщего грохота, уменьшить удовольствие от него, этого шума, который был шумом, и ничем больше, здесь и сейчас, вне всяких иллюзий. К черту этот шум здесь. К черту иллюзию, по крайней мере, такую. Эта дорога, правда, вела в Дьепп и шла потом по берегу Атлантического океана, но до моря было еще далеко, километров сто на северо-запад, и кроме того: не надо никакого моря, лишь бы не надо было ради моря уезжать отсюда. Все здесь. Все происходит тут, здесь и сейчас, в глубине страны. Правда: дорога на Дьепп, региональная трасса 915, после того, как она выходит за пределы Иль-де-Франс, на том участке, который пролегает через западный краешек Пикардии до перехода в Нормандию, с Дьеппом в качестве конечной точки, имеет негласное название «Дорога блюза», и начинается она прямо на Вексенском плато, почти сразу при выезде из Шара, в одной американской миле и в скольких-то русских верстах от деревни Буконвильр, где перед кафе «Cheval Blanc»
[44], на обочине «Дороги блюза», в обеденное время, приблизительно на полпути между Парижем и морем, парковались один за другим грузовики. Вот только среди столпотворения предвыходного дня и оглушительного шума, с одной стороны, забивающего уши, с другой стороны, словно выбивающего из ушей все, что можно, никаких признаков блюза различить было нельзя, даже слабого намека хоть на какой-нибудь скромный жалобный блюзовый звук.
Ничто не мешает воровке фруктов и ее спутнику; между ними ничего не происходит – ни слова, ни взгляда, даже брошенного искоса, как попытался сделать украдкой Вальтер по отношению к Алексии, которая в знак протеста покачала головой и остановила его, – прямое разглядывание, хотя она и не осознавала этого, выбивало ее из ритма. Этим косым взглядам теперь был положен конец. Сидя за пластмассовым столом кебабной, оба они дружно смотрели прямо перед собой, в сторону юга, спиной к своей цели, еще не определенной точно; на среднем плане, за машинами, за листвой, башни мукомольни, над ними синее небо без единого облака. Хотя вот неожиданно влетело в синеву одно, единственное, темное, большое. Или нет: это не облако, скорее отраженный темный образ светло-зеленой листвы какого-то дерева. А вон в том автобусе, который только что промчался среди бесконечной вереницы грузовиков, единственный пассажир, это не может быть мать? Нет, не может. С каких это пор мать, начальница, банковская дама, носит платок на голове и сидит, обмякнув, на сиденье, дряхлой крестьянкой или даже служанкой? С другой стороны: разве мать не относила себя к «услужливым»? И разве улыбка, мелькнувшая за стеклом автобуса, не была несравненной улыбкой матери, в которой не было ничего, кроме чистого желания улыбнуться, и как?!
Потом на другой стороне дороги появилась женская фигура, видимая лишь в промежутках между машинами, да и то частично, – взмах руки, сережка, нижняя часть тела, молодая женщина, которая шла уверенной походкой в нужном ей направлении, явно местная. И эта женщина напомнила воровке фруктов кого-то, кого-то близко знакомого, хотя и в другом смысле, чем та пожилая женщина в автобусе, напомнившая ей мать. Там шла определенно какая-то знакомая, но кто она, воровка фруктов вспомнить не могла. Было только смутное ощущение. И это ощущение говорило: от этого человека добра не жди. Противник! Враг! И тем не менее она вскочила и помахала женщине, а та, бросив беглый взгляд в сторону кебабной, уже через шаг резко остановилась и в ту же секунду замахала в ответ, обеими руками, и собралась перебежать между машинами и грузовиками, мчавшимися тут почти сплошной стеной, и перебраться на другой берег.
Вот одна нога уже на дороге, и тут же приходится отскакивать перед ближайшей фурой – находящемуся поневоле внутри этого конвоя невозможно замедлиться, не говоря уже о том, чтобы притормозить. Еще одна попытка, и еще одна, и так далее: одно и то же действие, полшага вперед, полшага назад. В данный момент пересечь региональную трассу номер девятьсот пятнадцать не представлялось возможным, и у Алексии, которая так же безуспешно пыталась пойти навстречу женщине, образовалось время на размышления: кто она? Откуда мы знаем друг друга?
Вспомнила: они ходили в одну и ту же школу в Париже, в один и тот же класс, и вместе сдавали несколько лет назад выпускные экзамены. Нет, она не относилась к ее врагам, во всяком случае, она не входила в круг тех, кого собрала вокруг себя главная противница воровки фруктов. Это уже было непреложным правилом: каждый учебный год, из класса в класс, у нее появлялась новая врагиня. С тех пор как она окончила школу: ни одной-единственной врагини больше, нигде. Враждебное отношение, причину которого она понять не могла, случалось, но не было нескрываемой, продолжительной, активной вражды, с которой она, которой всякая враждебность была глубоко чужда, сталкивалась напрямую из года в год. Теперь же не было никого, кто был бы, буквально до мозга костей, проникнут желанием, чтобы она сгинула: желание ей неведомое и по сей день нагоняющее ужас. Может быть, ей не хватало этих давних смертельных врагов? Нет-нет. Только не это. Боже упаси!
