Откуда-то, точное место не поддавалось определению, снова раздалось далекое поддельное мяуканье, которым – голос мужчины выдавал уже полное бессилие – хозяин все еще пытался, добравшись даже до этих мест, приманить убежавшее из Нового города домашнее животное. И вдруг, у самых ног обоих, тут, ответ: что-то хвостатое, четвероногое, старающееся выползти из болотистой жижи, кошка? да, но только судя первому впечатлению; ответ без звука; животное открыло пасть, желая дать ответ, но все напрасно.
И дальше, без передышки, это открывание пасти, совершенно беззвучное, как отклик на раздававшийся вдалеке, непонятно где в этих джунглях, а может быть, уже за их пределами, наверху, на окраине джунглей, словно срывающийся и одновременно настойчивый голос мужчины, зовущего мяуканьем свою кошку. В конце концов ответ поступил – если это, конечно, был ответ, – но не от животного на дне ущелья, а с высоты, от верхушек деревьев, опутанных лианами, раздался звучавший как отклик крик совы, который легко можно было перепутать с кошачьим мяуканьем. Совиный крик среди белого дня? Да.
Невидимый искатель в дальней части леса, или где-то еще, отреагировал на совиный крик, не дав ему отзвучать, и принялся выкрикивать, теперь во всю глотку, имя, которое невозможно было разобрать, но которое, очевидно, принадлежало кошке. Он выкрикнул его несколько раз подряд, а потом, после паузы, снова и снова, при этом его голос не становился более хриплым, но, наоборот, раз от раза звучал все более мощно. Сова продолжала кричать, перелетая с места на место, как будто она хотела поиздеваться над хозяином домашнего животного, а искомое животное цеплялось за ближайшие ветки, еще более истово, чем до того, и так же молча, вместо ответа только распахнутая пасть, больше всей головы. Не в силах последовать зову хозяина, слишком слабая, чтобы сделать хоть шаг, и даже неспособная держаться на четырех лапах, кошка лежала, растянувшись на брюхе среди болотной жижи. Лапы поджаты, морда, с кругами вокруг глаз, усеяна шариками размером с можжевеловые ягоды, но только не темно-синего цвета, а вообще без всякого цвета – раздувшимися до невероятности клещами, высосавшими у нее как будто вместе с кровью и клочки шерсти, так что кошка была похожа на неведомое существо-мутант, никак не относящееся к миру животных.
Ничего не осталось от вертикальных, похожих на стрелку часов, кошачьих зрачков: от рассевшихся клещей черное поле зрачка разъехалось в круг. Единственное, что осталось от кошачьей формы, это челюсть, прежде всего клыки, торчавшие из все так же беззвучно открывавшейся и закрывавшейся пасти. А как же кошачий язык с его ни с чем не сравнимой формой и текстурой, с его неподражаемым высовыванием и неподражаемой шершавостью на ощупь? Он словно исчез из этой пасти, без следа.
Это чужеродное существо производило впечатление едва ли способного к жизни, уже нежизнеспособного? еще способного? еще не мертвое, но уже и не живое по-настоящему; как некая праформа чего-то, что перестало относиться к чисто вегетативному миру, но еще не обрело анималистические черты. И тем не менее оно выжило, проделало значительный путь, десятки километров, под конец по бездорожью – питаясь болотными растениями и утоляя жажду болотной водой? При том, что в дороге, далеко от дома и привычной жизни домашнего животного, оно находилось уже не одну неделю, фотографии на плакатах с его изображением, развешенные по всей округе, давным-давно выцвели, в то время как в этом животном, объявленном в розыск, уже почти ничего не осталось от кошки, превратившейся в не поддающееся определению существо.
На руки животное взяла Алексия. Оно не сопротивлялось. В том, как оно дало себя поднять, не было ничего кошачьего и ничего чужого. Оно было по-звериному теплым и дышало, без урчания; исхудавшее тело, кожа да кости, и все равно: какая тяжесть. И в ту же минуту Вальтер отозвался на зов искателя. Он был худеньким, этот молодой человек, тщедушным. И тем не менее: откуда-то взялся голос. Стоявшая рядом с ним чуть не вздрогнула, настолько он был оглушительным и мощным, словно вырвавшимся из груди великана. «Чуть не вздрогнула» – и всего-то? Да, только почти. Потому что одновременно в этой силе звука не было ничего неожиданного. В том, как он прозвучал, не было ничего пугающего, и к тому же она была знакома с такого рода явлениями и знала, что подобное часто бывает у тщедушных, не очень крупных людей, причем не только у мужчин, правда, знакома она была с этим не столько по жизни («life»), сколько по пению, причем не только рэперов, таких, как Эминем, но и джазовых певцов, исполнителей блюза, в первую очередь их, а среди них опять же не только – Дженис Джоплин, царствие ей небесное.
А вот кто вздрогнул, по-настоящему, так это существо у нее на руках. Прекрасно. Хороший признак. Оно оживало, превращалось постепенно обратно в кошку, и к тому же вопрошающий зов далекого другого стал ответным зовом. Под это перекрикивание они сближались, двигаясь навстречу друг другу через чащобу.
Прошло немало времени, прежде чем Вальтер с Алексией тут и искатель, шедший откуда? встретились. Сколько? Это продолжалось и продолжалось, как этот день и как история этого дня. То и дело они застревали в ежевичных зарослях, сквозь которые невозможно было продраться, разве что изорвав в клочья одежду, запутывались в лианах, из плена которых не сумел бы вырваться даже Джонни Вайсмюллер в роли Тарзана. Конечно, у воровки фруктов, у которой всегда было с собой немало полезных вещей на все случаи жизни, нашлось и на этот раз кое-что подходящее, нечто вроде небольшого мачете для разрубания прутьев этих самодействующих клеток. Факт: в те времена, когда разворачивается эта история, в центре Европы формировались места, занятые джунглями, абсолютно непроходимыми, как никакие другие на всей планете. И при этом спокойствие кошки на руках у воровки фруктов, душевное спокойствие, небывалое, и, вместе с клещами вокруг, большие глаза животного, как у людей.
При взгляде на своего спутника, который постоянно, с некоторыми паузами, посылал призывы, летевшие через все ущелье, ей бросилось в глаза то, что оставалось для нее все это время незамеченным. Или, быть может, она увидела это сразу, но как-то не осознала; толком не заметила. Теперь же, однако, ей вдруг показалось это вполне заслуживающим внимания. У человека рядом с ней, у молодого, был другой цвет кожи, чем у нее. Он не был белым, он был не «белый человек». Его лицо было хотя и не «темным», но все же темнее, значительно темнее, чем ее, очень загорелым, но не от солнца. В Древнем Египте делали такие двойные статуи: мужчина и женщина, он скорее темный, она очень белая. И тем не менее оба они относились к одному народу или племени? Как бы то ни было, тот, кто вместе с ней продирался сквозь европейские джунгли, пробивался вперед, спотыкаясь на каждом шагу, был родом, как это ей стало ясно теперь, после часов, проведенных с ним, если не больше, из другой части земли и относился, говоря полицейским языком, к «неевропейскому типу», «un type non-européen». Обратила ли она на это внимание только потому, что он воспользовался своим голосом по-новому? Или потому, что цвет его кожи только тут, в полумраке джунглей, от всех этих вгоняющих в пот хождений, вниз, вверх, туда, сюда, начал так заметно высвечиваться? Отчего, почему, не важно: она удивлялась ему, как и себе, при том что он, занятый кричанием и прокладыванием дороги, не заметил ее неожиданного удивления по отношению к нему. В любом случае имя «Вальтер» теперь совершенно не подходило. Но какое же имя тогда подойдет? Она попробовала про себя приложить то или другое: ни одно из них никак не совпадало с тем, кто вот тут рядом с ней боролся с колючими ветками. Темное лицо, а ниже светлый летний костюм, кое-где уже с дырками, но маленькими, которые еще можно заштопать.
