Наконец, снова оказаться на солнце, под вольным, ставшим вдруг осязаемо большим небом, при том что и то и другое, солнце и небо, на протяжении всего времени, прошедшего в джунглях, казались исчезнувшими навсегда, как будто они никогда и не существовали. Но свет, исходивший от дороги, и без солнечных лучей, падавших на нее, был почти материальным. Дорога сама по себе, с песком, щебенкой, высушенными летним воздухом лужами, излучала снизу яркий свет, который тут же, непосредственно, с первого взгляда, проникал в душу, и внешний свет одновременно становился внутренним. Яркий свет от дороги, – она могла быть и темной, даже черной, усыпанной мелкими кусочками лавы, – после длительного блуждания по бездорожью: особенное световое явление, состоящее из еще не исследованной и не поддающейся исследованию материи, которая к тому же имела еще одну особенность, заключавшуюся в том, что эта дорога, вместо того чтобы идти строго по прямой, как это было в случае с шоссе Юлия Цезаря, еле заметно изгибалась и в дополнение мягко поднималась в направлении возвышенных световых ворот в конце, выводивших за пределы ущельного леса. Так прокладывались, во всяком случае в прежние времена, дороги, которые вели к большим усадьбам, к дворцам или, может быть даже, к королевскому дворцу. Но эти дороги тут, которые вели к королевскому дворцу, остающемуся до последнего поворота невидимым и только тогда предстающему во всем своем королевско-дворцовом величии: разве они не напоминают настоящие улицы, широченные проспекты, как тот, что, плавно петляя, поднимается к эспланаде занимающего весь горизонт Версальского дворца? Но к чему же ведет эта маленькая лесная дорожка? Воровка фруктов могла бы, обратившись к одной из подробных карт, имевшихся у нее с собой, выяснить это. Вот только она не желала этого знать, и ее спутник, как и было задумано, ни о чем таком тоже не думал, как и она. Они хотели, не сговариваясь, чтобы эта безымянная дорога преподнесла им сюрприз, да-да!
И одновременно была потребность, после длительного пребывания в не просто безымянной, но и противившейся всякому имени и всякому названию чащобе, наконец иметь возможность двигаться по местности, где почти все, отраженное на подробных картах, каждый лесок, даже давно уже пересохший ручеек, даже одна-единственная изгородь, разгораживающая поля, имело свое имя, и пусть еле заметное возвышение носило название «Холм висельников», лужайка – «Луг мертвеца», а болотце – «Гадючье гнездо». Потребность, если не сказать страстное желание, оказаться в мире, хотя бы географических, названий. И ничего, что до сих пор еще не показался ни один источник, не говоря уже о том, чтобы порадовать журчанием: здесь, наконец, они стояли, он стоял, на земле, именуемой «Истоки Виона». Вион: название реки, без которого пришлось так долго обходиться и которого так не хватало, при выходе на дорогу, эту дорогу, снова вернулось. И как оно умиротворяло, одно только это имя «Вион». Как оно, вместе с дорогой, озаряло светом дух или, почему бы не сказать, «душу», просветляя ее.
Неужели за всем этим история забыла хозяина кошки и его пропавшее, а потом снова найденное домашнее животное? Нет. Он стоял как раз там, где заканчивалась дорога, перед барьером, перекрывающим, не только для него, проход в джунгли («clos», говорящее слово для этого – закрыто, закрытое место). И он принял, как само собой разумеющееся, свою кошку из рук воровки фруктов, без единого слова, о «спасибо» и речи не шло, засунул животное – по-прежнему беззвучное, – не взглянув на него даже мимоходом, – в приготовленную корзину и тут же исчез за ближайшим поворотом.
Издалека, когда он уже давно скрылся из виду, послышалось потом всхлипывание, рыдающее всхлипывание, гораздо более громкое и пронзительное, чем его зовы и крики за все прошедшее до того время. Он выплескивал таким образом свою благодарность, кому бы она ни адресовалась. Это было всхлипывание, которое одновременно звучало и как крик, и как рев и которое наверняка еще только усилилось и разрослось, когда он, добравшись до плато, где была припаркована его машина, позвонил своим, – наконец-то он снова мог их так называть, – в Новый город коммуны Сержи-Понтуаз и сообщил им радостную весть, запинаясь и всхлипывая, поочередно, и все это заглушило потом и звук запускаемого мотора, и резкий старт, и стремительное ускорение, когда он дал газ – или как это еще называется, – и осталось в воздухе – как отзвук, как эхо, на некоторое время, и больше, чем просто на некоторое время, над всей территорией источников Виона. Только бы доставить пропавшую и снова найденную в целости и сохранности домой. Не ехать быстро. Помнить о том, что всякий пропавший и снова найденный рискует снова исчезнуть! Вытащить всех клещей пинцетом, осторожно, чтобы не выдернуть шерсть! Немедленно к ветеринару! Черт побери: суббота. Выходной, и к тому же самый разгар лета – где ближайшая ветеринарная клиника? – Ничего, найдется! Нет, это я, я ее найду, без проблем. Наконец-то я могу показать себя, я тоже, причем тем, кто важнее всего – так мне сегодня кажется, – моим. Как сказал кто-то? «Меня знает весь мир – в лице моей жены!»
Странное ощущение от пустых рук воровки фруктов после долгой транспортировки животного через джунгли. Странно и то, что оба они, оказавшись, наконец, на свободе, наконец, на дороге, наконец, без всяких препятствий под ногами, попадавшихся при малейшем шаге, все никак не могли сдвинуться с места и довольно долго простояли, повернувшись лицом к чаще. Теперь невозможно было себе представить, как они выбрались из этих дебрей, этого хаоса, настолько совершенного, с его сплетением ежевики, шиповника, акации, боярышника и лиан (последние – единственные без колючек), что в нем, наоборот, прочитывалась уже своя, четкая система, система природного заграждения, несопоставимо более надежно ограждающего, чем любое сделанное человеческими руками. И от одного представления о том, как они там только что двигались вслепую зигзагом, стало немного жутко, но этот ужас, накативший задним числом, пусть совсем ненадолго, был не похож на тот, что испытал знаменитый всадник, перемахнувший, сам того не ведая, через Боденское озеро и умерший от страха, осознав, какой опасности он подвергался. Или все же похож?
Она набрала целую пригоршню зрелой, черной ежевики, висевшей на ветках этого барьера, и ее спутник последовал ее примеру. Удивительно опять же, что более крупные и более спелые ягоды – какая сладость потом во рту – прятались под листьями, в тени, а там, куда попадало яркое солнце, попадались либо кислые, либо гнилые. Среди ежевичных кустов, некоторые совсем низкие, у самой земли, умершие или умирающие кустики малины: как и повсюду, не только здесь, полчища ежевики норовили их задушить, истребить до последнего ростка.
Тронувшись с места, воровка фруктов первые несколько шагов прошла пятясь назад, и снова ее спутник сделал как она, на сей раз почти – синхронно, на одной волне с ней: нечто вроде прощального приветствия неприступности, несмотря ни на что, и одновременно невысказанное «До свидания».
По светлой дороге, виток за витком, в сторону леса с источниками, а за последним мягким поворотом – наверх, чтобы там, наверху, остановиться на пороге залитого предвечерним летним светом плоскогорья, не имевшего на всем обозримом пространстве ни кустов, ни деревьев. Не видеть деревьев, не видеть кустов, а главное – изгороди, слава тебе, здешнее небо, такое огромное, как нигде!
