Одно следовало за другим, и вместе с тем никаких событий. Бессобытийное измерение и шагание. Шагание в пустоте. Порожняком. Вхолостую. Но холостой ход принципиально отличается от порожнего пробега – отдельные детали, включая друг друга в свой круг, переплетаются между собой: калейдоскопический ход. Калейдоскоп ходьбы. Калейдоскоп промежуточных участков и временных промежутков. А может ли быть такой калейдоскоп еще и времяпрепровождением? Да, – почему бы и нет?
На середине пути им попалась полицейская машина, ехавшая навстречу и возвестившая о своем приближении издалека – облаком пыли, мигалкой на крыше, сиреной. Приблизившись к путникам, она сбросила скорость и стала медленно двигаться на одном уровне с ними. Они проигнорировали взгляды людей в формах. Речь шла о простом сличении с фотороботом, ничего более серьезного быть не могло. И вот уже полицейские, не сказав ни единого слова, с лицами как у манекенов в витрине, покатили дальше.
А позже еще одна встреча на промежуточном участке: пожилая женщина, сельская учительница, которая собиралась воспользоваться каникулами, чтобы написать книгу, детектив, что же еще. Она жила одна; ее мать, которая прежде жила вместе с ней, умерла уже много лет тому назад. Все общение с людьми сводилось у нее к общению со школьниками. В классе, перед ними, между ними и, главное, среди них, она чувствовала себя на своем месте. Она расцветала в толпе учеников, как будто была их соученицей. Мучения начинались на школьном дворе. Независимо от того, нужно ли ей там было присматривать за детьми или просто пройти через двор, она всякий раз не знала, куда себя девать. Даже просто проходя через двор мимо этих, ставших за пределами класса чужими, детей, она могла уже начать спотыкаться. А уж когда она поневоле оказывалась на улице, в роли обычного пешехода, среди всех этих взрослых, то тем более! В пугливости есть своя красота, и она вполне может украсить, прежде всего человека. Но в ее пугливости, проявлявшейся за пределами жилого пространства, – «за пределами стойла», как она говорила про себя, – было что-то, говоря опять же ее словами, «животное», во всяком случае, не человеческое, – это была пугливость головы, которая вместо того, чтобы украшать, обезображивала ее. Стоило кому-нибудь появиться перед ней, не важно кому, голова, помимо ее воли, тут же отворачивалась в сторону, чтобы не видеть другого. А если попавшийся на пути был так или иначе ей знаком, к примеру, по встречам в часы приема родителей, когда она каждому самым естественным образом смотрела прямо в глаза, ее пугливость головы проявлялась еще более резко: при виде идущего ей навстречу голову буквально сносило, хотя она вот только что у себя дома или в школе самым любезным образом пожимала ему руку на прощанье, стоя на пороге.
Случалось, и нередко, что у нее в доме, принадлежавшем раньше ее матери, бывали гости. Друзья у нее, правда, отсутствовали, но она с восторгом принимала визитеров. Гостеприимство – явление скорее редкое в Пикардии – составляло для стареющей учительницы чуть ли не часть религии. Ни один гость не покидал ее дома, не проникнувшись чувством, что время, проведенное у нее, за всеми этими угощениями, как внешнего, так и внутреннего свойства, было чем-то беспримерным, а ее радушие – заразительным. Но если на следующий день их пути пересекались: смотри выше. Каким бы сладкозвучным ни было приветствие, которым она встречала еще вчера столь горячо любимого соседа, ее последующая пугливость головы никуда не девалась.
Правда, к счастью для нее самой и для обитателей деревни, помимо дома и класса, имелось еще третье место, в котором это живое воплощение крайней человеческой пугливости избавлялось от навязчивой зависимости и буквально растворялось в воздухе. И этим местом была церковь, когда там совершалось таинство евхаристии, месса. Там, на протяжении всего времени священнодействия, ее голова оставалась в прямом положении, с большими глазами, удерживавшими в поле зрения всех остальных, находящихся в храме, готовыми молчаливо и радостно поприветствовать каждого легким движением опускающихся век, чтобы потом, уже по выходе из церкви, выразить все то же самое словами и присоединиться к обычной общей оживленной болтовне прихожан после мессы, болтая не меньше других и, более того, стараясь изо всех сил как можно дольше растянуть это удовольствие, – невозможно себе представить, что всю неделю до того она, стоящая сейчас в приподнятом воскресном настроении вместе со всеми этими людьми, мужчинами, женщинами, парами с детьми и прочими, сторонилась и шарахалась от них, где бы ни встречала, как последняя чужачка.
Вот только воскресные мессы служились в этой церкви все реже и реже. А сейчас, в летние месяцы, вообще не будет ни одной – ближайшая в начале учебного года, в сентябре. Школа закрыта, детей нет. И тех, кого она хотела бы пригласить к себе, тоже нет: никого, все, кого можно было бы позвать, уехали, и так будет продолжаться еще не одну неделю.
Детективный роман, который она задумала написать, должен был разворачиваться в здешних краях, знакомых ей с пеленок, с самого детства. В прежние времена эти места были известны на всю Францию своими многочисленными убийствами, и по сей день в специальных парижских книжных магазинах предлагается брошюра, с иллюстрациями, под названием «Meurtres dans l’Oise», «Убийства в департаменте Уаза». Но и ныне, если верить региональной еженедельной газете «Oise-Hebdo», каждую неделю тут умирает не своей смертью не меньше людей, разве что происходит это теперь, в отличие от классических убийств, ненамеренно и без всякого заранее продуманного плана, а в результате сиюминутного порыва, в приступе слепой ярости, неумышленно, в драках со смертельным исходом или еще чаще в результате автокатастроф, как следствие обычного здесь превышения скорости на узких проселочных дорогах.
Настоящие убийства случались в департаменте Уаза, стало быть, не намного чаще, чем прежде. Она же хотела представить убийство, задуманное давным-давно, вынашивавшееся годами. Ее роман должен был рассказать о таком убийстве, какого еще никто не совершал, ни в реальности, ни в книгах. Как должно было выглядеть это неслыханное убийство, она еще не знала, – знала только, что это будет именно неслыханное преступление, – верх всех преступлений на свете, «Мать всех убийств» (такое название она придумала для своего будущего романа). Тот, кто будет читать ее роман, тот непременно в процессе чтения сам превратится в жертву убийства, и если даже он не сольется с ней в неразрывное целое, не взлетит в итоге вместе с нею на воздух, разорванный на тысячи кусков, без остатка, вычеркнутый из жизни, то, по крайней мере, заразится через чтение неизлечимой болезнью и будет влачить жалкое существование до конца дней своих! Единственное, что она определенно знала: место преступления будет где-то в районе истоков Виона, труп жертвы или то, что от нее осталось, находится вон там, в джунглях. А вот где точно, когда и как будет совершено это убийство, она как раз и собирается выяснить, отправившись туда, при полном снаряжении, с фотоаппаратом, фонариком, датчиком движения и прочим, чтобы, как нынче принято говорить, произвести исследование и собрать необходимый материал. Ну а «почему» уже известно? Никакого «почему». И в этом среди прочего будет заключаться неслыханность описанного в книге деяния.
Когда будущей романистке на пути через Вексенское плато встретились эти двое, голова ее снова, как и следовало ожидать, дернулась в сторону, причем, как обычно бывало на открытом, свободном пространстве, с гораздо большей силой, чем в деревне, вблизи домов; еще немного, и ей от такого разворота чуть ли не на сто восемьдесят градусов сломало бы шею (особый вид убийства). Но краем глаза, правда, опять же против ее воли и не так, как при обычном отворачивании, она все же уловила фигуры этих двух молодых людей, заметив их предвечернее движение по ее, старухиной, земле, по которой они шли, шагали, петляли, брели, неспешно, без видимой цели. «О юность, омолаживающая мир!» И, пройдя мимо них, поприветствовавших ее как положено, при том, что она сама оставила их приветствие без ответа, она обернулась – не против своей воли, а непроизвольно, – и посмотрела вслед удалявшимся, послав им вдогонку наконец свой ответ, который получился у нее еле слышным, неуслышанным. Когда-то в далекой молодости она однажды в одиночку, на каникулах, как сейчас, отправилась на поезде на юг Франции и ехала долго, ночь, день и снова ночь, так медленно двигались тогда по железной дороге поезда (а теперь: где оно, это «железо»?). В какой-то момент она заснула и потом, уже у самой цели, в Бордо? в Биаррице? в Латур-де-Кароль на границе с Испанией? очнулась, с головой на плече сидевшего рядом мужчины, незнакомца, солдата. Ни разу в жизни у нее потом не будет такого глубокого сна и такого прекрасного пробуждения. Приняться за историю одного убийства? Злоупотребить тишиной привольного пространства ради кошмара? Заставить его сжаться от ужаса? Не нужно никакой притаившейся жути. Нужно сокровенное вместо притаившегося. Как можно выдать тайну этих мест, этого ландшафта, и не только этого, и запросто продать ее ради какой-то «детективной истории»? Как можно осквернить и изуродовать такие места прокладыванием всех этих «ложных следов»? Бесконечная чушь. Убийца, не важно какой, убийство, не важно как совершенное: какая пошлость. А вот слепая агрессия… история одержимости насилием… беспричинной, беспочвенной… Какая-нибудь одержимая женщина… неслыханная история женщины, одержимой насилием… Боже ты мой, бывает же такое на свете… бывает же такое в жизни!
