В какой-то момент незнакомец резко прервал свою болтовню, посреди рассуждений о прогнозе погоды на завтра или о чем-то другом. Может быть, он заснул? Но нет, никакого мерного дыхания, вообще никакого дыхания. Тишина в темной хижине не была мертвой тишиной, скорее такой, какая наступает, когда кто-то задерживает дыхание, собираясь совершить некое действие, определенно недоброе. Герой этого рассказа, ее дорогой любимый брат, почти ребенок, находился в опасности, угрожавшей его жизни. Под рукой никакого оружия, только маленький перочинный ножик, который он пытался раскрыть в кармане брюк – но лезвие застревало.
Прямо рядом в темноте теперь раздалось шуршание, постепенно нараставшее и одновременно неотвратимо приближавшееся, будто откуда-то сверху, к лежащему на полу. Временами шуршание затихало, замирало, полностью исчезало, пока не возобновлялось снова, сильнее, чем до того, значительно ближе, почти уже над самой головой, родной головой, а в недрах шуршания, словно в самой его сердцевине, все более явственный, только что локализованный, грохот, громыхание, который вот-вот вырвется наружу и навалится на него – о чем ребенок в горной хижине без света там, в чужой стране, уже чуть ли не мечтал: такими устрашающе таинственными были все эти предшествующие перерывы, с угрожающими паузами в тишине, настолько пугающими, что от них разрывалось сердце.
Как ее могло занести так далеко от книги в сторону какой-то мистической истории, если не сказать триллера, с собственным братом в роли потерянного, покинутого всеми ребенка? Значит, эта каморка, в которой она сидела и читала, никакой особой, только ей предназначенной, защитной силой не обладала, как это представлялось в воображении?
Назад к книге, к чтению, слово за словом. Там такое же шуршание в темноте, предвестники грохота, оглушительный грохот. Но только то, что свалилось, обрушилось на лежащего мальчика в книге, оказалось при свете фонарика всего-навсего походным рюкзаком, который все это время стоял у него в изголовье на полу, а потом, по неведомой причине, медленно, очень медленно, принял наклонное положение и начал съезжать, пока совсем не свалился с грохотом. Хватит привидений. Довольно ужасов. Мальчик остался цел и невредим и на следующий день благополучно добрался до дома, и целой и невредимой осталась его тайна, которая с этого момента будет сопровождать его всю жизнь. Каморка все же оказалась правильным местом для чтения. Книга и каморка. Главное, что она занялась тут чтением в нужный момент. Получается, что чтение из всех разновидностей ее суеверия самое надежное? Разновидность, которой она больше всего доверяет? Которая кажется ей способной на многое? Разновидность, превосходящая все остальные, выходящая за пределы всех привычных, укоренившихся, слишком укоренившихся разновидностей?
То, что в процессе чтения, через него, погружаясь в него, в силу него и благодаря ему можно было и действительно удавалось защитить его, его, столь важного для нее, – вот в чем заключалась ее вера. Это была ее вера и одновременно уверенность, «уверенность веры», как это называлось когда-то.
Пребывая в такой уверенности, что она своим чтением обеспечила ему, брату, надежную защиту, она тут же позвонила ему. Не поприветствовав его, не пожелав ему доброго утра в этот прекрасный воскресный денек и т.д., а главное – не спросив о его самочувствии, сестра, воровка фруктов, запинаясь, сообщила, что она сейчас собирается к нему. Она не оставила ему времени на то, чтобы вставить хотя бы слово, ведь и так было ясно: у него все прекрасно и иначе быть не могло, ему значительно лучше, чем ночью, а самое прекрасное ждет его еще впереди. Только уже потом, после звонка, она спросила себя, почему он не ответил ей таким же запинающимся лепетом, зайдясь от восторга. Что означало это его шумное дыхание, пробивавшееся сквозь ее лепетание, дыхание, похожее почти на стон? Может быть, он хотел ей что-то рассказать? Рассказ и стон? – Темно-желтое мерцание вместо серого света от дождя сквозь трещины в стене: солнце вернулось. Удивительно, хотя, может быть, и нет: она хотела избавиться от солнца на этот день. Лишь бы не видеть сегодня ни единого солнечного луча. Но солнце осталось, оно светило и светило. Жаль светлой сери.
На прощание, прежде чем уйти из гостиницы между двумя магистралями, – опять прощание – взгляд в комнату, которую покинул на заре ее спутник, сопровождавший ее накануне, вернувшийся в Новый город, чтобы развозить на своем скутере еду, по воскресеньям довольно выгодное дело, некоторые клиенты чуть ли не до вечера встречают заказ в пижаме или в халате. Комната чисто убрана, стол и стул стоят почти в геометрическом порядке, одеяло и белье на кровати без единой складочки: так заправляют постели в армии, в интернате, в детском доме. В одном из уголков, на явно недавно выметенном полу – она была экспертом по этой части – что-то лежало, топорщилось, что-то очень мелкое, кисточка, которая, вероятно, оторвалась от шерстяной шапочки Вальтера (так его снова будут звать в эту минуту). Она бережно подняла кисточку и еще бережнее убрала ее к себе, а потом коснулась пальцем собственного лба и стала жать с такой силой и так долго, что там, посередине, образовалось, продержавшееся до самого вечера, а может быть, и дольше, круглое красное пятно, какое можно увидеть на лбу у женщин из Индии.
Она уже собралась уходить из «Auberge de Dieppe», из будущей «Гостиницы в глубине страны», но хозяин перегораживал ей дорогу на каждом этаже, на каждой лестничной площадке, у каждой колонны в обеденном зале. Это делалось без специального намерения, непроизвольно, по неловкости, которая временно образовалась у него, она же, знакомая по собственному опыту с такими состояниями, приняла это как должное и с преувеличенной осторожностью обходила его, превращая все в игру.
Старик не играл. Он даже не сознавал, что все время стоит на пути этой молодой незнакомки. Недавнее яростное добродушие на его лице с невероятно большими для его возраста глазами сменилось сплошной серьезностью. Горькой? Горестной, умоляющей.
Помимо этого, поскольку она один раз уже поработала у него официанткой или служанкой, он придумывал ей все новые поручения, исполнение которых оттягивало ее уход. Фильтры от кофейной машины нужно не просто отмыть до последней зернинки, но еще и вытереть насухо тряпкой, «нет не той, та оставляет царапины, вон той!» На плите в кухне она не заметила крошку от тоста. А в своей спальне оставила незакрытым окошко, только прикрыла, и штору толком не задернула. И вот еще: воск от свечи на столе в обеденном зале, и провод музыкального автомата не вытащен из розетки!
Когда же дело дошло до расчетов, он надолго исчез в своей бывшей «конторе», чтобы принести ручку и бумагу. Как? он возьмет с нее деньги за эту одну ночевку? Да, она сама ему это предложила, каморка под лестницей оказалась для нее дороже денег, а для хозяина – предприниматель всегда остается предпринимателем – это ее «пожелание» показалось совершенно естественным, или, быть может, он просто делал вид, чтобы выиграть время. А процедуру составления счета он вообще растянул до бесконечности. Он прорисовывал цифры и буквы, буквально рисовал их, каждую цифру расписывал словами, в скобках, даже те, которые относились к дате, день, к которому он добавил «dimanche», воскресенье, потом месяц и год.
