Многие такие колонны были перебиты полностью, например в местечке под названием Кемах-Богаз у Евфрата ниже Эрзинджана. Другие, с сильно поредевшими рядами, добредали до Месопотамии, где большинство постепенно умирало в холодном пустынном климате, не имея ни дома, ни пропитания (Ланглуа).
Немецкая путешественница рассказывает, что в одном из таких лагерей страдания, где были жители Зейтуна, одна женщина сказала ей: «Почему они просто не убьют нас? Днем у нас нет воды, наши дети воют от жажды; по ночам приходят арабы, крадут наши одеяла и одежду; они увели наших девушек и изнасиловали женщин. Если нет сил идти, жандармы бьют нас. Несколько женщин утопились в реке, чтобы избежать бесчестья, некоторые вместе с младенцами».
Талаат-паша рассчитывал, что эти муки покончат с остатками депортированных.
Однако, чтобы лучше донести весь ужас этих массовых казней и грабежей, позвольте мне прибавить к вышеописанному несколько подлинных документов, которые охватывают каждую фазу этой страшной трагедии. Всю ее можно разделить на четыре акта, а именно: расправа над молодыми мужчинами, резня, депортация, пустыня.
Очевидица рассказывает: «Однажды мы встретили нескольких рабочих. „Их всех убьют“, – сказал мне наш спутник (жандарм). С вершины холма наш возница показал мне хлыстом примерно на четыреста рабочих, которых выстроили на краю склона. Мы знаем, что случилось. В другом месте, пока жандармы стреляли, турецкие рабочие приканчивали жертв ножами и камнями» (по рассказу датских медсестер из опубликованных в Женеве документов).
Это были армянские призывники, которых истреблял Талаат, пока другие грабили города и деревни.
«Полиция, за которой следовала толпа турецких женщин и детей, как стая стервятников, вынесла примерно из тысячи армянских домов в людном городе всю мебель и остальное имущество, опустошая дома один за другим. Эта чернь хватала все, что попадалось им под руку, и уносила, а когда полиция выносила из дома хоть что-то ценное, во дворе начиналась страшная драка за эту вещь. Такое я вижу каждый день своими собственными глазами. Понадобится никак не меньше нескольких недель, чтобы опустошить все дома и лавки армян» (А. Тойнби. «Убийство нации»).
Но туркам было недостаточно забрать имущество. Возвращаясь к древним обычаям предков, они относились к несчастным христианам как к рабам. «Детей и девушек уводили и продавали; девушки шли по четыре франка за каждую. В Константинополе рынок перенасыщен, и девушки идут по нескольку франков».
«Один турок с приятелями заделался держателем борделя. Офицеры брали женщин и передавали солдатам. В местах, где караван останавливался на ночь, по вечерам их отдавали солдатам и жителям соседних деревень; женщин сдавали им на ночь» (В. Ланглуа. «Вера и жизнь»).
В одном городе в Армении датскую больничную медсестру однажды ночью разбудила стрельба, и, догадавшись, что многих расстреливают перед отходом каравана, она написала: «Я почувствовала настоящее облегчение при мысли о том, что убитые наконец-то недоступны для человеческой жестокости. Повезло тем, кого убили!» (В. Ланглуа).
Вот уж действительно, повезло! Ибо участь выживших, которых не забрала смерть, была страшна. Караван, поредевший из-за голода, переутомления и жестокости охранников, должен идти и идти вперед. Иногда крики женщин и детей наполняют воздух. Силы отказывают им, страшный голод добавляется к мучениям. Несчастные при любой возможности пытаются наесться соломой, травой. «Я смотрел на них, – рассказывает один очевидец, – и худшего нельзя было ждать и от диких животных; они бросались на охранников, которые несли еду, а охранники отбивались дубинками, иногда так сильно, что забивали их насмерть. Трудно было узнать в них людей».
Пока караван с трудом бредет по дороге, усеянной трупами от предыдущего конвоя, порою сквозь смрад, местное отребье, понимая, что может безнаказанно поживиться, следует за ним, словно стая волков, кусает и рвет. Толпа убивает и грабит.
Когда караван идет вдоль реки, матери бросают детей в воду и сами бросаются за ними. Или жандармы кидают в реку всех детей младше двенадцати или пятнадцати лет, а тех, кто умеет плавать, расстреливают прямо в воде.
Даже в конце кажущегося бесконечным похода мученичество не заканчивается для тех несчастных, кто уцелел, ибо климат пустыни ужасен для этих людей, привычных к горному воздуху. Среди них можно видеть тех, кто, если судить по лохмотьям одежды, имел положение в обществе, образованных женщин, знающих европейские языки, в основном английский и французский, людей, кто знаком с интеллектуальными и материальными благами цивилизации!
«В большинстве случаев караваны уходили недалеко; по дороге они редели из-за расстрелов, штыков, голода и изнеможения. Все самые чудовищные, звериные страсти в человеке обрушиваются на несчастное стадо, которое тает и исчезает. Те, кто добираются до Месопотамии, живут там без крыши над головой и еды, в пустыне или на болоте; жара и влажность быстро приканчивают несчастных, привыкших к свежему и здоровому воздуху гор. Любая попытка образовать поселение обречена на провал в отсутствие припасов, ресурсов, инструментов, помощи и сильных мужчин. Остатки армянских караванов умирают от лихорадки и невзгод» (Рене Пинон. «Угнетение армян», 1916).
«От двух-трех тысяч крестьян Верхней Армении, пригнанных в Алеппо, – рассказывает немецкий преподаватель местной школы, – осталось четыре или пять десятков скелетов. С искаженными лицами они терпят побои, голод и жажду. Европейцам запрещено давать хлеб голодающим. Сорок или пятьдесят призраков сгоняют в один двор; они уже лишились разума, они уже забыли, как есть. Когда им предлагают хлеб, они безразлично отказываются от него. Они просто стонут и ждут смерти. Каждый день больше сотни трупов выносят из Алеппо. Девушки, женщины, дети полураздетые лежат на земле меж умирающих и уже приготовленных гробов при последнем слабом издыхании».
Во всех провинциях Армении шли чудовищные расправы, но мушские превзошли по своей дикости любые зверства, совершенные в иных городах. Свидетель этой страшной трагедии говорит: «Занялся день, это было 2 июля 1915 года, день муки и бедствия, день ужаса для несчастных армян. Рано утром курды и солдаты регулярной армии заняли город с криками и вошли в армянские кварталы. Начали они с того, что убили тех, кто еще находился там после депортации тысячи трехсот человек, которые уже ушли в караване накануне и были стерты с лица земли. Большинство жителей, не сомневаясь в том, какая участь их ожидает, собралось в домах в центре города, где им казалось немного безопаснее. Там семьи сбились по сорок, пятьдесят, иногда сто человек, скучившись в узеньких комнатах, заперев и забаррикадировав все входы, двери и окна.
Вскоре вопящие толпы приблизились; ошалевшие банды хлынули на улицы со стрельбой и обрушились с топорами на двери, которые разлетелись в щепки. Затем последовала неописуемая резня. Крики ужаса и муки смешивались с ударами топоров и возгласами, которыми убийцы подбодряли друг друга. По улицам потекла кровь, и перед домами росли груды трупов, а турки продолжали кричать: „Вур! Вур! (Бей! Бей!)“ Курды кровожадно вопили и выли, перебегая, словно дикие звери, от дома к дому, размахивая своими окровавленными топорами.
