Призрачным, то есть странным и невероятным в этом семейном романе оказывается не только то, что было невидимым в неведомой стране, ускользнувшим от внимания сверстников Андреаса Ваквица, но и то, к чему остался слеп и невосприимчив он сам как автор написанных позднее воспоминаний. Наиболее важной средой, где могли появиться исторические призраки, было молчание, царившее в семье. Табу и тайны образуют осадок на дне семейной памяти, хранящей все несказанное, не передающееся дальше. При разглядывании семейных фотографий 1943–1944 годов Штефану Ваквицу, умеющему видеть призраки, кажется, будто он действительно угадывает «тогдашнюю тревогу, подавленное чувство вины, не признаваемые страхи перед будущим, которые царили тогда и постоянно ощущались, словно колючесть шерстяных носков» (228). Ваквиц обнаруживает здесь особую форму проникновения в историю, граничащего с галлюцинацией. При поиске следов нетрадируемой семейной истории он, говоря словами Харальда Вельцера, накоротко замыкает «семейный альбом» с «исторической энциклопедией»
[456]. Люди, которых тогда не было видно или не хотелось замечать, – депортированные евреи, иностранцы, привезенные на принудительные работы, заключенные концлагерей в полосатых робах – возвращаются, словно призраки, в семейную память. Задача второго и третьего поколений состоит в том, чтобы свести вместе это строго охраняемое наследие семейной памяти с нынешним объективным историческим знанием. Семейный роман представляет собой тот жанр, где постоянно и всегда по-новому происходит работа памяти.
Книга Ваквица не только описывает «связь семьи с некоторыми центральными событиями нынешнего столетия» (от восстания племени гереро до Аушвица, Руди Дучке и студенческой революции), она обращается и к давней истории. Роман воссоздает семейную летопись вплоть до Средневековья, прослеживает судьбу родственников, которые эмигрировали в США. Особенно знаменателен фрагмент, посвященный истории протестантов. Он включает в себя эпизоды, связанные с гонениями на эмигрантов и с их эмиграцией, а также «взгляд изнутри» на пиетистское визионерство, которое проявилось в немецком идеализме. Иоганн Готлиб Фихте, написавший основополагающий текст немецкого национализма, принадлежит именно этой традиции. В его манифесте Штефан Ваквиц узнает кредо своего деда: «Знал ли дед „Речи к немецкой нации“, не ведаю. Зато Фихте моего деда знал и в своей зеленой книжице (философские тексты, опубликованные издательством Феликса Майнера. – А. А.) описал его таким, каким Андреасу Вакцицу надлежало быть как настоящему немцу: глубоким и серьезным протестантом, смелым, по-детски наивным, искренним, непреклонным, надежным, а главное, совершенно иным, чем всяческие французы, англичане или негры» (172).
Полемизируя с Фихте, Штефан Ваквиц опирается на другую протестантскую традицию, которая также оставила свой след в его семейной истории. В том же ангальтском доме приходского священника (неподалеку от Аушвица), где в двадцатых годах жил дед и где родился отец, некогда рос будущий философ Фридрих Шлейермахер, который противопоставил аподиктическим тезисам Фихте и мифическим истокам его герменевтики свое гибкое и ироничное искусство интерпретации и перетолкования текстов и традиций. Ваквиц также противопоставляет в качестве эффективного средства критики немецкой традиции другую немецкую традицию. С помощью Шлейермахера (и Рорти) Ваквицу удается избавиться от зловещих призраков радикального национализма. Кредо внука содержит в себе идею экзорцизма. Она заключается в понимании того, что «самого себя и других приходится постоянно конструировать заново в нескончаемом благожелательном совместном повествовании» (182).
Но вернемся к образу цепи. Невротик в семейном романе Фрейда пытается уйти от своей идентичности, приписывая себе в воображении чужие биографии. Ваквиц также не чужд подобным фантазиям, смысл которых выражается словами: «Я не тот, кто я есть». По его признанию, в этой фразе содержится возможность счастливого избавления от той жизни и личности, которая нам суждена (187). При этом Ваквиц имеет в виду не эскапистские фантазии ребенка с его мечтами о гламурной жизни, а стирание идентичностных границ между поколениями. Он замечает, что отцовские и дедовские воспоминания «входят в его собственную память, причем вливаясь в ее столь глубокие слои, где все воспоминания на самом деле едины и неразделимы». Образ, который он для наглядности использует, – это не цепь, а телескоп. «По утверждению социологов, изучающих проблему поколений, воспоминания и грезы отцов, сыновей и внуков включены друг в друга подобно сочленениям телескопической трубы; поэтому, вероятно, никто не проживает свою глубинную жизнь совершенно один» (187, 189). Образ телескопа, которым пользуются психоаналитики, чтобы охарактеризовать механизм передачи травматической памяти от поколения к поколению, Ваквиц связывает с возможностью счастливого избавления. В этих словах содержится желание найти семейные образцы для подражания, обеспечивающие внутрисемейную, генеалогическую преемственность по мужской линии, которую Слотердайк считает для «поколения 68-го» совершенно невозможной. Ваквиц сознает, что мечта об абсолютном разрыве была несбыточной и что эйфория отрицания негативно повлияла на развитие его собственной идентичности. «Жизнь моего деда, передача его воспоминаний через моего отца и меня моему сыну – это история солидарности. <…> Просто я не знал и не знаю до сих пор, что мне делать с этой солидарностью. Поэтому я принялся искать новые солидарности, чтобы обрести желаемую предысторию вместо реальной» (91). Семейная цепь поколений остается для Штефана Ваквица амбивалентной: она влечет к себе и одновременно ужасает. Эта цепь внушает мысль о разрыве, но и о преемственности, которая требует трудного осознания глубинных связей. Чтобы заново определить свое место в семейной истории, автору пришлось разобраться прежде всего с негативными процессами этой истории. Для этого необходимо превратить сковывающую цепь в такую связующую линию, по которой жизненная энергия поступает из прошлого в будущее.
Резюме
«Семейная история – это антиистория по отношению к всемирной истории», – сказал Франк Ширрмахер в сентябре 2006 года в своей траурной речи, посвященной памяти Йоахима Феста
[457]. С учетом изложенного о семейном романе можно внести в эти слова некоторую поправку: семейная история является важной, но пока недооцененной частью всемирной истории, к которой она открывает новые подходы. В романах Леопольд и Ваквица немало общего. Они написаны с позиции растущей удаленности от Второй мировой войны; при этом речь идет уже не только об увиденном глазами ребенка, ибо сами авторы принадлежат теперь к поколению отцов и матерей. Поэтому они находят ныне свое место в длинной цепи семейных поколений, из которой непросто высвободиться. Читать тесты, написанные отцами или дедами, означает встать на их место; это предполагает определенное сочувствие, способность взглянуть на мир глазами другого, сохраняя при этом дистанцию и выдерживая неизбежный когнитивный и эмоциональный диссонанс, возникающий в контакте с другим.
