Вместе с тем их тексты различны, прежде всего по стилистике. Леопольд там, где речь идет о личных воспоминаниях, пользуется выразительной стилистикой и иронией, а там, где она выступает в роли историка, для нее становится особенно важной точность деталей. Например, она восстанавливает адреса бывших еврейских квартир в Польше, где в сороковых годах жил ее отец, и задается вопросом, знал ли он, куда девались прежние жильцы и какова их судьба. Ее анализы отчасти полны сомнений и вопросов, а отчасти отличаются изумительной четкостью
[458]. Совершенно иначе выглядит текст Ваквица, который можно отнести к новой разновидности «готического романа». Его многословная эссеистическая манера характеризуется темпераментом; мы имеем здесь дело не только с аналитикой и рефлексией, но и с интуицией или умозрительными построениями (чтобы не сказать – галлюцинациями).
Леопольд и Ваквиц рассказывают свои истории с различных точек зрения, они предоставляют слово отцу и деду, однако не только ради того, чтобы вжиться в содержание их текстов, но и для того, чтобы критически отнестись к сказанному, заполнить пробелы в рассказах, разглядеть не упомянутые жертвы. В нарисованных портретах деда и отца явственны характерные черты поколения Первой и Второй мировой войны. Оба поколения «сумели уцелеть на войне, но так ничему и не научились»
[459]. Оба тащат за собой с войны через всю жизнь след «фонового облучения», заражая им дочь и внука. Оба семейных романа ведут нас в Верхнюю Силезию, в места неподалеку от Освенцима (Аушвица), в Бельско-Бялаи Ангальт. Протестанты, некогда изгнанные туда, образовали там сначала национальный анклав, немецкую колонию, которая позднее стала Галицией в составе Габсбургской монархии. После Первой мировой войны Галиция отошла к Польше. Рудольф Леопольд описывает это событие такими словами: «Австро-Венгрия умерла, и ее земли, находившиеся ранее под немецким влиянием, разом изменили свою политическую структуру. Похожие изменения произошли на территориях между Мемелем и Силезией. Пострадали миллионы людей. Привыкшие к своей принадлежности народу, который веками вершил здесь свои дела, они внезапно оказались бесправными, вынужденными опасаться за свое имущество»
[460].
Семейная история обоих дедов возвращает нас к «поколению 14-го» и ключевому историческому событию их жизни: поражению 1918 года. Однако на это поколение повлияла не только Первая мировая война, но и история колониализма. Для обеих семей Польша служила «эрзац-колонией германского рейха, который с запозданием вышел на мировую арену»
[461]. Себастьян Конрад изучил механизмы консолидации немцев в начале ХХ века; он считает, миграция, глобальные связи, территориальные переделы укрепляли национализм. Симптом националистического подъема уже в конце XIX века он усматривает в том, что немецких эмигрантов начали называть не переселенцами, а «зарубежными немцами» (Auslandsdeutsche), то есть «немцами, которые за пределами рейха должны служить духовным, культурным форпостом великой Германии. При этом общины немецкой диаспоры воспринимались в качестве идеального места „германизации“ не столько местного населения, сколько самих немцев. Риторика „обновления“ и „омоложения“ науки на ее периферии служила частью заботы о сохранении „немецкого“ в контексте развития транспорта и мобильности»
[462].
После территориальных переделов 1918 года эта риторика получила еще более широкое и исторически действенное распространение. «Германизация» немцев осуществлялась преимущественно на периферии, она происходила в немецких анклавах восточной Европы, которые становились своего рода омолаживающим источником для нового открытия национального. Тем самым история национал-социализма восходит не только к речам Фихте, но и к истории немецкого колониализма, включающей в себя политику заселения восточных земель, которая проводилась такими просвещенными монархами, как Фридрих II и Йозеф II. Андреас Ваквиц оказался элементом германской колониальной политики в юго-западной Африке, а до этого, после Первой мировой войны и Капповского путча, он избрал себе место священника в Ангальте. Он подчинялся своей «неосознанной тяге к свободе просторов, притяжению восточных земель, ждущих покорения и активных действий, той тяге, которая некогда влекла его средневековых предков». Перед лицом нового передела Европы немцы давали отчетливый сигнал, что просто так они эти земли не отдадут. Рудольф Леопольд рос в Польше, в тех краях, где немцы были в меньшинстве; ему довелось пережить не только дискриминацию и унижения, которым подвергалась его семья, но и самоубийство отца, не способного справиться с подобной ситуацией. На эту травму собственного бессилия Рудольф Леопольд отреагировал позднее великодержавными фантазиями, служа в генерал-губернаторстве под началом Ханса Франка. Аушвиц, который представляется сознанию лежащим где-то далеко на востоке, оказывается в немецких семейных историях совсем рядом. Рудольф Леопольд хорошо представлял себе, что происходит в Аушвице, поскольку его сестра работала секретаршей в тамошней администрации. Холокост вторгается в семейные истории. Семейные романы свидетельствуют, что краткая немецкая история включена в долгую немецкую историю, которая сопряжена с историей колониализма и мировой историей.
Леопольд и Ваквиц, написав историю с точки зрения семьи, создали новый жанр – психоисторию. Они выступают не только в роли наблюдателей и аналитиков, они становятся сейсмографами и элементами системы под названием семья, через которую из поколения в поколение идут определенные течения, традирующие нечто не улавливаемое речевой коммуникацией. Скрытыми механизмами традирования порождаются взаимосвязи, которые оказываются в романе предметом осмысления. Оба романа имеют отчетливо терапевтический аспект. Анализируя скрытое традирование, они превращают отсутствие взаимосвязей в осознание взаимосвязи. «Если бы я могла продолжить этот рассказ, переписать его!» – восклицает Леопольд, прочитав один из отцовских текстов 1944 года. Разумеется, написанное отцом и дедом нельзя исправить, но открытый для будущего совместный семейный роман можно и нужно переписывать снова и снова. Младшее поколение впишет туда то, чего так не хватало предшествующим поколениям: рассудительность, толерантность, возмущение и способность к сопротивлению. Высвободившись из ловушки семейной памяти, это поколение по-новому определило свое место в генеалогической цепи. Абсолютный разрыв этой цепи оказался утопией. «Мы хотели быть не рожденными, а появившимися на свет», – сказала однажды Леопольд, повторяя классическое пожелание «поколения 68-го». Она завершает свою книгу противоречивой мыслью, а именно напоминанием о том, что отец не только зачал ее, но и вскормил недоношенного ребенка и вырастил его.
