Если обратиться к Берлину, то напрашивается сравнение города с палимпсестом. Так назывался ценный пергамент, с которого монахи аккуратно соскабливали рукописный текст, чтобы нанести на него новые письмена. Однако с помощью специальных средств удается прочесть соскобленный текст. Палимпсест служит филологической метафорой, параллельно с которой можно воспользоваться геологической метафорой многослойности. Город является трехмерным палимпсестом: на ограниченном пространстве история концентрируется в виде множества слоев, которые наложились друг на друга под воздействием многократных преобразований, перестроек, седиментации. Вслед за Райнером Козеллеком можно в данном случае говорить о «слоях времени». Выражение «синхрония асинхронностей» применимо как к совместной жизни нескольких поколений, так и к различным слоям городской архитектоники. Хотя в городском пространстве все сосуществует одновременно, это не значит, что все слои воспринимаются в равной мере и одинаково активно присутствуют в нашем сознании. Польско-американский писатель Чеслав Милош показал избирательность восприятия различных слоев времени на примере таких городов, как Кёнигсберг и Бреслау, и своего родного Вильно: «Например, поляк сталкивается в Данциге с немецкой культурой, которая наслаивалась веками и до сих пор видна в каждом архитектурном элементе». Но только после крушения коммунистического режима в Польше, отмечает Милош, появилась готовность признать эту многослойность. «Похоже, поляки, считающие Данциг или Бреслау своей родиной, ибо провели здесь детство и юность, учатся уважать историческое наследие. А это наследие является результатом труда многих немецких поколений». В таких городах-палимпсестах, как Данциг и Вильно, где наслаивались друг на друга различные культуры и этносы и где происходили резкие смены политических и национальных систем, перед новыми поколениям встает, по мнению Милоша, вопрос (тут примечательно использование образа «цепи»): «Как признать это наследие своим собственным, как присоединиться к цепи поколений жителей этого города?»
[485]
Если Милош сравнивал город с палимпсестом, то сербский архитектор и писатель Богдан Богданович называл город «хранилищем воспоминаний». В своей книге «Город и смерть» он описывает «страсть к разрушению у современных варваров, которых страшит бесконечно богатый и сложный художественный язык прежних эпох, их культурное наследие, ибо оно непонятно и не поддается контролю». Благодаря перестройкам и наслоениям культура обретает сложную органическую структуру, особенно на Балканах, где различные культуры и этнические группы сосуществуют в «тысячелетнем взаимопроникновении»
[486]. Националисты, разрушающие города, преследуют цель уничтожить эту сложную органическую структуру истории ради нового радикального самоутверждения. Берлин был ранее избран местом реализации градостроительных проектов Альберта Шпеера, носивших характер гигантомании. Шпеер получил карт-бланш на то, чтобы любой ценой осуществить замыслы Гитлера. Столицу, бывшую хранилищем исторической памяти, надлежало перестроить в арену, на которой будет продемонстрировано могущество политической власти. Для этого город глубоко рассекался особыми магистралями, грандиозные сооружения были призваны показать «неукротимую энергию и решимость» режима, а также вызвать чувство преклонения перед его величием
[487].
Шпееровский проект мифической «Германии» (как была названа будущая столица), резко контрастировал с историческим палимпсестом, коим являлся Берлин. Нынешний Берлин (если я не ошибаюсь) стал в восьмой раз столицей очередного политического формирования. Берлин был столицей:
1. Курфюршества маркграфа Бранденбургского (XII–XVII века)
2. Прусского королевства (1701–1871)
3. Германской империи (1871–1918)
4. Свободной социалистической республики (9 ноября 1918)
5. Веймарской республики (19 августа 1919–1933)
6. Третьего рейха (1933–1945)
7. ГДР (1949–1990)
8. Объединенной Германии; ФРГ (с 1990)
Обо всех этих слоях истории свидетельствуют названия берлинских улиц и площадей. В структуре городских топонимов примечательна не только ее многослойность, но и характерные для палимпсеста многократные стирания и переименования названий. Каждая смена политической системы вела к переименованиям, посредством которых новый правящий режим осуществлял свою ревизию многослойной истории. Гетерогенные исторические слои хотелось объединить неким общим посланием. «Переименование улиц, – пишет Дитер Симон, – является желанным трофеем всех победителей. Так, в провинциальном городке, где прошла моя юность, Парижская улица вдруг стала называться улицей Шлагетера (Фридрих Шлагетер, 1900–1952, один из руководителей СА. – Примеч. пер.), а прозаичное наименование Вокзальная улица сменилось на напыщенное «улица СА». Спустя двенадцать лет предпочтение было вновь отдано французской столице»
[488]. После сорокалетнего существования ГДР особенно Берлин ощутил потребность в «обратных переименованиях», которые, по выражению Симона, производились «с экзорцистским радикализмом». С 1951 по 1995 год адресом Университета имени Гумбольдта служила Клара-Цеткин-штрассе, названная в честь знаменитой представительницы женского социалистического движения. Затем было решено вернуть этой улице прежнее название, существовавшее с 1822 по 1951 год: Доротеенштрассе. Поборница женских прав была вынуждена уступить супруге бранденбургского курфюрста XVII века: новая история и ее идентификационный символ были поглощены историей более старой. Но наблюдаются и противоположные тенденции. В 2004 году по инициативе газеты «taz»
[489] часть улицы, с 1734 года носившей название Кохштрассе, была переименована в Руди-Дучке-штрассе. А за десять лет до этого северная часть бывшей Линденштрассе стала называться Аксель-Шпрингер-штрассе. Теперь на границе районов Кройцберг и Фирдрихсхайн встречаются Руди Дучке и Аксель Шпрингер. Это особенно наглядный пример того, как история завоевывает пространство. Неподалеку от концерна Шпрингера, где раньше студенты устраивали массовые беспорядки, где летали булыжники и «коктейли Молотова», теперь безмятежно соседствуют два уличных указателя с именами бывших непримиримых политических противников.
Название улицы легко изменить росчерком пера, памятник можно демонтировать (как статуи Ленина) или придать ему иной смысл (что было сделано с мемориалом «Нойе Вахе»), а вот городские здания гораздо упорнее сопротивляются символической перекодировке. Их можно снести или перестроить, но полностью стереть следы непросто. Берлинский палимпсест сохранил в себе те слои времени, о которых не хотелось вспоминать после войны. Когда в семидесятых годах начался ремонт Музея прикладного искусства и ремесел, известного как Мартин-Гропиус-Бау, это пробудило исторический интерес к его окружению. В отличие от представителей «избирательного историзма», не желающих затрагивать недавнее прошлое, активисты движения «исторических мастерских» начали несанкционированные раскопки на близлежащей территории, где оставались развалины Главного управления имперской безопасности. В результате раскопок на этом месте возник мемориальный информационно-выставочный центр «Топография террора», который вместе с Мемориалом жертвам Холокоста и Еврейским музеем напоминает о травмах, оставленных в сердце Берлина
[490].
