Если понятия «восстановление» и «реконструкция» кажутся непосвященным почти синонимами, то специалисты ведут о них ожесточенный спор. Защитники памятников архитектуры, считающие себя призванными сохранить аутентичность архитектурного оригинала и невоспроизводимого свидетельства истории, объявляют реконструкцию действием, которое «враждебно по отношению к истории, искусству и памятникам культуры»
[495]. Пуристы из их числа даже называют реконструкцию разрушенных зданий «преступлением»; для них даже измененное и поврежденное состояние оригинала является историческим свидетельством, которое фальсифицируется реконструкцией. Сторонники реконструкции, напротив, говорят не об уничтожении истории, а о реактивации выдающихся памятников искусства и культуры. По их мнению, реконструкция становится нормой бытования архитектуры, ибо в истории всегда что-то достраивается или перестраивается. Наблюдатели констатируют, что лишь в последние десятилетия возник непреодолимый конфликт между сохранением архитектурных объектов и обновлением городского пространства, отражающий не только различие профессиональных подходов, но и различие взглядов внутри демократической общественности. Если в монархическом или тоталитарном государстве решения архитектурного или градостроительного характера принимались без учета мнения общественности, то в демократических странах граждане до известной степени участвуют в процессе принятия таких решений. В соответствующих дебатах центральное место занимает и вопрос об отношении к собственной истории. Следствием этого оказывается перманентная и многоголосая дискуссия между экспертами, политиками, инвесторами и гражданами.
Пруссия как национальный символ
Ныне наблюдается очевидный тренд: некоторые города, соперничающие друг с другом за ресурсы и привлекательность для туристов, стремятся создать себе благоприятный исторический имидж. Для «мифа о Дрездене» эту функцию исполняет барочная символика величия и могущества; для Берлина ту же роль могла бы играть Пруссия; недавний выпуск еженедельника «Шпигель» недаром назывался «Слава Пруссии»
[496]. В Берлине создается сейчас не только локальная, но и национальная символика, поэтому стоит несколько задержаться на данной теме, чтобы поразмышлять о «Пруссии как национальном символе». В книге политолога Клауса фон Бойме, вышедшей в 1998 году, говорится: «Пруссия политически умерла, а потому непригодна для реставрации». Выставку 1981 года, посвященную Пруссии, он называет «приступом ностальгии», не имеющим серьезного актуального значения. Символическая отсылка к Пруссии для него вообще недискутабельна: «Пруссии впредь суждено то, что консервативные силы присвоят ее себе как затонувшее сокровище, чтобы использовать его в своих целях». Дискуссии вокруг Городского дворца Гогенцоллернов Бойме касается лишь мимоходом: «Прусская символика играет определенную роль в дебатах о строительстве центра Берлина. Но сторонников восстановления дворца Гогенцоллернов немного, и движет ими лишь чувство ностальгии. Весомее аргументы в пользу старой доминанты центра, которую изуродовала косная градостроительная политика ГДР»
[497]. Нынешнее состояние дискуссии вокруг берлинского Городского дворца делает более актуальным символико-политическое значение Пруссии. В этом отношении особенно интересны работы Клауса фон Бойме о культурной политике Пруссии, на некоторых положениях которой хотелось бы остановиться.
После утраты орденских земель Пруссия, как подчеркивает Бойме, уже не могла оставаться такой, какой была прежде. Она сделалась кроткой, стремление к военной гегемонии сменилось акцентом на гуманистическую культуру. Иная Пруссия стала бы в Европе уже немыслимой; особенно для Польши, которая больше других пострадала от прусского империализма, напоминание о воинской славе агрессивной Пруссии являлось бы нестерпимым афронтом. Символика Пруссии амбивалентна. С одной стороны, Пруссию винят за провалы германской политики в периоды Второго и Третьего рейха. Пруссия стала символом муштры и милитаризма с упором на военную эффективность и понятие чести. Пруссия отождествлялась с двумя статусными группами: чиновничеством и офицерством. Их повиновение авторитетам, культ «вторичных добродетелей» оказали значительное влияние на немецкий национальный характер. Идеализация такого человеческого типа с его прусскими добродетелями почти на целый век замедлила продвижение Пруссии к парламентской демократии
[498]. Воинственный образ немцев возник за рубежом преимущественно из-за Пруссии
[499]. Внешние наблюдатели (например, союзники по антигитлеровской коалиции) усматривали прямой путь развития от Пруссии к национал-социализму. Разумеется, такой взгляд носит упрощенный характер, ибо немецкое Сопротивление также апеллировало к истории Пруссии.
Другая сторона Пруссии – и только здесь можно говорить о желаемой преемственности традиций – характеризуется идеями Просвещения, достижениями искусства и науки. Близость прусской династии к бюргерству определялась влиянием протестантизма и пиетизма. Особенно показательной считалась в этом отношении культурная политика прусских королей. Место дворцов занимали в Пруссии культурные учреждения. Музей заменял собой дворец, как это было со старым музеем, построенным Шинкелем; король становился хранителем Святого Грааля при храме-музее. Королевский дворец в качестве культурного сооружения приобретал символическое значение для просвещенной нации. Именно к этому его назначению следует обратиться сегодня.
Когда в 1957 году создавался фонд «Прусское культурное наследие», федеральные земли не без колебаний поддержали этот проект
[500]. Перед фондом, жизнедеятельность которого искусственно поддерживалась на протяжении многих лет, встали ныне – в столице объединенной Германии и в период поисков новой национальной символики – совершенно новые задачи. В условиях демократии, которая всегда бедна национальными символами, культура с ее музеями, библиотеками, оперными театрами и концертными залами занимает место парадных форм государственной репрезентации. Берлинский Городской дворец, воспринимаемый как форум культуры и науки, объединяет в себе оба аспекта и сверх того оказывается продолжением прусской традиции.
Дебаты о берлинском Городском дворце
В случае с берлинским Городским дворцом речь идет не о преодолении, а об освоении прошлого. Эмоциональная дискуссия разгорелась вокруг символики прежнего центра Берлина
[501]. Вместо высказывания собственного мнения по этому поводу мне хотелось бы в качестве проработки проблемы рассмотреть аргументацию обеих сторон. Для знакомства с исторической многослойностью указанного места следует вкратце перечислить основные хронологические слои этого берлинского палимпсеста.
