Речь идет, прежде всего, о трех ценностях, к которым апеллируют сторонники берлинского Городского дворца. Во-первых, это эстетическая ценность: берлинский Городской дворец был крупнейшим архитектурным сооружением в стиле барокко к северу от Альп. Во-вторых, имеется в виду ценность для локальной и национальной идентичности: Городской дворец (а также его предшественники) является почти ровесником Берлина, а потому уникальным воплощением его долгой истории; прусская символика отчасти придает отблеск былого федеративной республике, эстетически невыразительной и не богатой собственным историческим прошлым. В-третьих, это ценность культурной традиции: Городской дворец в центре Берлина устанавливает связь с прусским Просвещением и Гуманизмом.
Именно с этими традициями порвала ГДР; для Вальтера Ульбрихта Городской дворец служил лишь символом эпохи феодализма, мешавшим осуществлению воли народа, поэтому сохранен был только фрагмент дворца, «балкон Либкнехта», в качестве трофея для галереи основоположников пролетарской традиции.
Противники реконструкции говорят о ценности исторических свидетельств. По их мнению, наряду с творениями Шинкеля и замыслами Шпеера в Берлине должны быть сохранены проекты главного архитектора ГДР Германа Хензельманна, в частности Аллея Сталина и телевизионная башня. Не только те, чья жизнь непосредственно связана с историей ГДР, протестуют против устранения этих слоев времени из облика города и сознания людей. Историю, по их мнению, нельзя сводить к эклектичному отбору и к идентификации с определенными эпохами. Нельзя упразднять короткую историю ГДР, которая пока еще глубоко укоренена в памяти, являясь частью совместного горизонта памяти, ради долгой истории Пруссии, которая, однако, не закреплена традированием от поколения к поколению и не подтверждена живым переживанием, ибо такое упразднение ведет к выхолащиванию исторического сознания и устранению из истории ее реального содержания (Entwirklichung).
В центре Берлина все окружено историей, и ее прирост происходит непрерывно, так как все, что строится сегодня, завтра тоже станет историей. Это историческое богатство превосходит наши возможности, поэтому на практике защитники памятников прошлого не могут сохранить все – от школьного здания до бассейна или подземной парковки, аргументируя это тем, что мы имеем дело с «оригиналом», имеющим ценность исторического свидетельства». Вопрос о сохранении памятников прошлого становится актуальным лишь тогда, когда время уже произвело свое разрушительное воздействие и дефицит уцелевшего открыл нам глаза на ценность того, чему грозит исчезновение или что уже поглощено фурией уничтожения. Центральный вопрос нынешних дебатов о реконструкции заключается не в том, насколько все исторично. Скорее, его можно сформулировать так: что именно мы хотим признать частью нашей истории? Какую историю о себе мы намерены рассказать и сохранить в памяти?
С нынешней точки зрения архитектурные сооружения послевоенного модерна (будь то в ФРГ или ГДР) не заслуживают статуса исторического наследия. Если довоенная архитектура пользуется признанием и уважением, то послевоенные здания обычно сносят без особых сомнений. Адриан фон Буттлар не разделяет подобного подхода и выступает в защиту зданий, которые либо считаются «политически неугодными», либо неквалифицированно оцениваются как «безобразные». Он ратует за признание архитектуры в качестве носительницы памяти и за сохранение гетерогенности в облике города. Он предостерегает от стремления «скроить для нашего будущего подходящее прошлое», подчеркивая, что «история является конструктом из весьма разных историй и взглядов, поэтому ее архитектурные свидетельства должны отражать многообразие действующих субъектов и идей, включая неугодные нам»
[505].
Резюме
В 1948 году вышла книга, которая лучше других отразила и определила дух времени, присущий пятидесятым годам. Написал ее искусствовед Ханс Зедльмайр, а называлась она «Утрата середины» («Verlust der Mitte»). Книга описывает эволюцию модерна в изобразительном искусстве, увязывая ее с утратой единого стиля, который охватывал бы все сферы современной жизни. Немцы переживали эту утрату в период 1940–1960 годов вполне конкретно как разрушение исторических центров многих городов или такое их восстановление, которое порой уничтожало и то, что пощадила война.
После войны были снесены и другие городские дворцы, причем как на западе, так и на востоке Германии, например в Галле или Брауншвейге. Поэтому немецкие туристы с таким интересом осматривали города верхней Италии, центром которых служили романские соборы с их сохранившимся историческим окружением. Утрата центра тяжело переживалась в разделенной Германии еще по одной причине: в эпоху холодной войны центром Германии, Европы и расколотого мира стала разделяющая их Берлинская стена. Лишь с ее падением встал вопрос о новом центре. На протяжении пятидесяти лет этот символический центр пустовал. После долгого отказа от традиций, от чувства национального достоинства и национальной истории Берлин во многом наверстывает упущенное, причем с такой энергией, которая грозит похоронить под собой недавнюю историю, а именно бывшую столицу ГДР.
Вопрос, поставленный Чеславом Милошем по отношению к таким городам, как Кёнигсберг или Вильно, относится и к Берлину: как впишется он в цепь поколений этого города? Клаус фон Бойме назвал Берлин «асинхронным городом»
[506]. Впрочем, любой город асинхронен из-за своей многослойной, палимпсестной структуры. Вопрос лишь в количестве этих асинхронностей, которые сохранились в зримом виде и присутствуют в сознании жителей. Благодаря селекции определенных эпох, на которых акцентируется визуальное внимание, с помощью реконструкции возникают музеальные зоны темпоральной однородности, в результате чего естественная гетерогенность города обретает единые в стилевом отношении исторические кулисы. Архитектурные реконструкции не должны заходить настолько далеко, чтобы создавался некий гармонизированный образ определенной эпохи за счет иных слоев времени. Ведь чем дальше отстоит от нас реконструируемое прошлое, тем больше слоев истории приходится уничтожать и предавать забвению в процессе реконструкции
[507].
Можно предположить, что историзация сама является историческим феноменом, то есть переживает эволюцию сознания и ценностей. Модерн принципиально двойственен, он стремится и к разрушению, и к сохранению. Маятник колеблется между обоими полюсами, и найти баланс между крайностями нелегко. После войн и культурных революций ХХ века значительно возросла потребность в исторической устойчивости, как ее описывал упомянутый выше Рёскин. Многие чистки, форсированные модернизацией или тоталитарной политикой, повинны в усилении аффективного отношения к старой и домодерной архитектуре. При этом ценность сохраняемого памятника заключается не просто в его историчности, ведь «историческим» рано или поздно оказывается все, что сделано человеком. Эта ценность должна подтверждаться каждым новым поколением или создаваться заново, причем критерии оценки постоянно изменяются, что в условиях демократии ведет к ожесточенным спорам.
