Следует учесть, что перечисленные базовые формы исторической репрезентации на практике могут различным образом комбинироваться друг с другом. В эвристическом отношении целесообразно свести в единую обзорную таблицу различные модусы исторической репрезентации с указанием особенностей каждого из них.
Магия вещей
О статусе экспонатов
Подобно тому как применительно к поколениям мы говорили о «воплощенном» прошлом, по отношению к выставочным экспонатам можно говорить об «овеществленном» прошлом. Переходя от темы исторических выставок к музеологическим вопросам их организации, необходимо прояснить статус экспонатов. По словам Ханны Арендт, память нуждается в «вещественной осязаемости»: «без памяти и овеществления, возникающего из самой же памяти, ибо память требует овеществления для своего собственного воспоминания <…> живой поступок, продуманная мысль исчезли бы бесследно»
[533].
Понятие овеществления не заимствовано из критики идеологий, оно не подразумевает ложную фиксированность на вещественности, а указывает на живую основу самого воспоминания, которое внесено в предметы. Музеи с их коллекциями и экспонатами базируются на сознании того, что вещи могут служить хранителями памяти, из которой они черпают свою неповторимую ауру и силу. Искусствовед и музеевед Готфрид Корф придает большое значение «способности предметов вызывать воспоминания» (в английском языке для нее существует слово «триггер»)
[534].
Кшиштоф Помян создал семантическую теорию музея, представляющую музей в виде символического пространства, где все объекты автоматически становятся носителями знаков (семиофорами) ушедшего прошлого
[535]. На примере выставки о принудительных депортациях можно различить несколько форм отсылки к прошлому. Во-первых, речь идет об аутентичных свидетельствах, имеющих историческую ценность: такие свидетельства одновременно воплощают собой ту реальность, к которой они отсылают. К их числу относятся географические и топографические карты, постановления, указы, а также личные документы беженцев, предстающие перед нами как инструменты политической власти и административной бюрократии. Аутентичными свидетельствами, имеющими историческую значимость, являются, далее, объекты, которые сами по себе не служат знаковыми историческими реликтами, но раскрывают содержание своего немого свидетельства в контексте повествуемой истории: например, обшарпанная ручная тележка или предметы убогой обстановки из барака для беженцев напоминают об утраченном жизненном мире. Исторически значимыми объектами являются также личные меморабилии, в которых конкретизируются индивидуальные судьбы и пережитые страдания: например, скроенное из марли платье для первого причастия, состоявшегося в лагере для беженцев, или связка ключей, напоминающая об утраченных надеждах. Конкретные личные воспоминания, запечатленные такими вещами, уже недоступны будущим посетителям музея. Зато в таких вещах присутствует нечто, называемое музейными теоретиками «чувственной притягательностью»; они стимулируют воображение и способны установить суггестивную связь между субъектом и объектом, между настоящим и прошлым.
Однако экспонаты выставки «Вынужденный уход» приобрели свою значимость не только в семиотических рамках выставочной экспозиции, но и благодаря более широкому политическому контексту за пределами музея. В данном случае историческая значимость объектов была перекрыта их политическим значением, сделавшим данные объекты символическими трофеями в остром конфликте; это проявилось в том случае, когда владельцы экспонатов потребовали их досрочного возвращения. Так произошло, например, со знаменем, которое группа поляков, некогда сосланных в Сибирь, потребовала вернуть с выставки, устроенной «Центром против изгнаний». Обратно была затребована и корабельная рында с затонувшего лайнера «Вильгельм Густлофф». Газета «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» написала по этому поводу 18 августа 2006 года: «Вслед за тем как Варшавский музей истории города забрал обратно два экспоната, к устроителям выставки обратилась польская Служба спасения на водах с требованием досрочно вернуть колокол с затопленного во время войны лайнера „Вильгельм Густлофф“, перевозившего беженцев. <…> Представитель Службы спасения заявил, что „хотя в договоре устроитель выставки значится как организация ЦпИ („Центр против изгнаний“), однако, будучи поляком, он не смог установить связи между этой аббревиатурой и госпожой Штайнбах», которая в настоящее время считается в польских кругах персоной нон-грата из-за разразившегося политического кризиса в отношениях между Германией и Польшей. Данные выставочные экспонаты, таким образом, не только имели ценность исторических свидетельств, но и обладали немалой взрывчатой силой в конфликте между соседними европейскими странами. В подобных случаях музейно-историческая ценность экспоната уступает его актуальной значимости в качестве политического символа. Рамки, нагружающие выставочный экспонат символическим содержанием, не ограничиваются четко очерченным музейным пространством, а простираются дальше, в сферу политики. В этом отношении ситуация с инсигниями власти, на отсутствие которых сетовал посетитель выставки, посвященной Священной Римской империи германской нации, до некоторой степени напоминают судьбу корабельной рынды с лайнера «Вильгельм Густлофф»; в обоих случаях экспонаты, выходя за временные и пространственные пределы выставки, попадают в сферу символической политики, имеющую более широкий охват.
Мерцающий экран и дигитализация породили новое отношение к материальной природе носителей информации, к быстродействию электроники, к сохранности данных, ускорению информационных потоков и долговечности сообщений. В этих условиях институции накопительной памяти – музеи, архивы, библиотеки – приобретают совершенно новое значение. Такие объекты, как рукописный пергамент, ваза, старая одежда, подлинник документа, обладают неустранимой материальностью, являющейся имманентным элементом их значимости. Возможность дематериализовать объект, свести его к информации, начавшись с изобретения алфавита, бесконечно возросла в результате дигитализации. Виртуозность этой абстракции запустила глобальный процесс интермедиального обмена информацией; этот же процесс открыл нам глаза на те свойства, которыми обладает материальность объекта. Ощутимость вещи, следы ее старения являются свидетельством ее принадлежности к другой эпохе, другому пространству. Ролан Барт не без иронии говорил в этой связи о наших «секуляризованных реликвиях». По его словам, эти «секуляризованные реликвии больше не содержат ничего сакрального – разве только связанное с загадкой того, что было, что больше не существует, но тем не менее читается как памятный знак мертвой вещи. И наоборот, профанация реликвии есть уничтожение самой реальности, вызванное догадкой о том, что реальность – это просто смысл, который можно и отменить, если того требует история, призывая к восстанию против самих основ цивилизации»
[536]. По словам Леви-Стросса, существование первобытности целиком зависит от этих артефактов. Он подчеркивает: «…если мы утратим архивы, наше прошлое не будет полностью упразднено; оно будет лишено того, что можно было бы назвать диахронной сочностью»
[537]. Диахрония же, как считает Леви-Стросс, всегда стремится раствориться в синхронии. Необходимо сопротивление, чтобы воспрепятствовать этому стремлению. Если интернет уступает данной тенденции к синхронизации, то музеи и архивы остаются местом, где сохраняется «диахронная сочность», удостоверяющая материальную инаковость (Alterität) исторических реликтов.
