Ретрокультура и волны ностальгии
Реликты могут стать семиофорами утраченного прошлого и за пределами музеев. Всем нам знакомы вещи, запечатлевшие важную частицу нашей жизни; способность подобной вещи пробуждать воспоминания осознается нами хотя бы тогда, когда мы теряем ее или вынуждены расстаться с ней. История и диахроническая сочность свойственны не только музейным экспонатам и старинным ценным вещам. На другом полюсе спектра исторических презентаций, которых мы вкратце коснемся, находятся такие их разновидности, которые дешевы, недолговечны, носят неформальный, тривиальный и индивидуальный характер. Они лишены институциональной защиты, не имеют постоянного местонахождения в особых помещениях, а порой буквально лежат под ногами. Я имею в виду блошиные рынки, барахолки, которые на какой-то миг задерживают прошлое от его окончательного ухода, давая старым вещам возможность повторного использования и обнаруживая их вторичную ценность. Семидесятые годы отмечены в ФРГ не только проблемой терроризма и успехом выставки, посвященной Гогенштауфенам, но и регулярными акциями муниципальных властей по бесплатному утилизационному сбору старых громоздких вещей, которые попросту выставлялись из квартир на улицу. Накануне вечером горожане с большим интересом разглядывали их, чтобы подобрать себе что-либо подходящее. Наряду с протестными демонстрациями это увлечение старьем стало весьма популярным у «поколения 68-го». Обработка старых шкафов каустической содой и полировка столов были своего рода массовым хобби. Собственная квартира, в которой отсутствовали унаследованные от родственников предметы домашнего обихода или меблировки, превращалась в музей, где каждая вещь приобретала собственную биографию в виде истории ее находки и возвращения к новой жизни
[538].
Журналистка Маша Гессен написала небольшое эссе о взаимосвязи между историей, биографией и барахолкой. Эмигрировав в четырнадцать лет из Советского Союза в США, она попыталась воссоздать себе там «новое», подходящее ей прошлое. В магазинчиках «секонд-хенд» она искала потрепанные джинсы, «потертости которых свидетельствовали, что я уже всегда была здесь»
[539]. Позднее на блошиных рынках Берлина она обнаружила свое собственное прошлое, которое, как и она сама, перекочевало с Востока на Запад: «вещи моего детства, которыми мы играли, гордились, менялись: русские куклы, оловянные солдатики и индейцы». Эти вещи она когда-то «собирала, хвасталась ими, умело торговалась при обмене». Теперь они необратимо выпали из былого контекста. Их выставили на продажу совсем в другом месте, совершенно чужие люди могли присвоить себе их прошлое. «Можно ли купить себе на барахолке новое детство? – задается вопросом Маша Гессен. – Зачем обращаться к собственному детству, если я могу найти себя в детстве другого?» Становятся ли биографии взаимозаменяемыми, если свести их к изношенным вещам? Она описывает еще одно место, где выложена на продажу история ГДР в виде орденов, медалей, флагов и почетных знаков. Когда прежняя символическая ценность этих знаков почета исчезла, у них появилась новая рыночная цена. То, что было пропитано кровью и потом, что формировало человека, радовало или мучило, терзало его, теперь было выложено на блошиных рынках, аккуратно рассортировано, ожидая коллекционера, покупателя и попадания в новый контекст.
При разглядывании выложенных вещей Маше приходит на ум, что слово «пожитки» связано с «поживой», то есть «добычей». Ведь многое попадает на барахолку не из-за сегодняшней ненадобности или устарелости, а потому, что когда-то принадлежало другим людям, но было силой отнято у них. Некоторые из вещей на блошиных рынках стали не просто кому-то ненужными или сделались редкими, а потому приобрели определенную рыночную стоимость для заинтересованного коллекционера; они характеризуются еще одним историческим качеством, о котором не принято говорить. Седьмой историко-философский тезис Вальтера Беньямина содержит знаменитую радикальную формулу, которая напоминает, что история музеев, коллекций, вообще культурных сокровищ всегда связана с добычей и трофеями, захваченными во время войны: «Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства. И подобно тому, как культурные ценности не свободны от варварства, не свободен от него и процесс традиции, благодаря которому они переходили из рук в руки»
[540]. Этот тезис внезапно приобретает для Маши Гессен совершенно конкретное содержание в антикварном магазине на Ораниенбаумштрассе неподалеку от синагоги. Она обнаруживает там еврейский ритуальный сосуд и кожаные малышовые туфельки, коричневые, почти новенькие, с застежкой-кнопочкой. Владелец магазина, постаревший хиппи, не может припомнить их происхождение: «Туфельки. Каким-то образом они стали символом зверств Второй мировой войны. О масштабах этих зверств дает представление музей бывшего концентрационного лагеря Аушвиц-Биркенау, где выставлена обувь погибших – огромное количество обуви. Эта единственная пара детских кожаных туфелек бьет меня со страшной силой. Причина не в самих туфельках, а в моей неподготовленности, в том моменте, когда я вопреки всем мерам защиты от излишней эмоциональности внезапно поняла, кто я: восточноевропейская еврейка в объединенном Берлине».
Инсценирование истории
Далее пойдет речь об инсценировании – третьем обсуждаемом понятии наряду с нарративом и экспонированием. Но прежде чем привести некоторые примеры, сделаем несколько замечаний относительно самого слова «инсценирование». Оно используется ныне чрезвычайно широко. Вместе с понятиями «глобализация» и «индивидуализация» его можно назвать ключевым словом так называемого «второго модерна». Популярность слова «инсценирование» объясняется не только новым интересом к формам репрезентации, агрессивно нацеленным на завоевание внимания, но и эрозией субстанционального представления об истине: «Ученые вынуждены во все большей мере признавать свою фундаментальную неуверенность, поэтому они руководствуются новыми правилами, добиваясь признания своих специфических знаний. Одно из этих правил называется „инсценированием“»
[541]. Внутри музеологического дискурса выставка часто описывается как «инсценирование», при этом оно нередко противопоставляется понятию «аутентичность».
Инсценирование является ключевым понятием конструктивистского мышления, для которого реальность не существует в качестве некой данности, а воспринимается как нечто перформативно созданное. В этом смысле выставки служат частью перформативной культуры и могут считаться «материальными перформансами» (material performances). Посетители также могут рассматриваться как элемент перформанса
[542]. При подобной расхожей интерпретации слова «инсценирование» в нем обычно слышится указание на нечто искусственно созданное. Но это вовсе не отличительная особенность инсценирования, ибо искусственны все формы культурной экспрессии. Инсценирование искусственно в той же мере, в какой искусственны нарратив и экспонирование. Поэтому здесь под инсценированием подразумевается нечто другое, что четко отличается от нарратива и экспонирования. Далее под инсценированием будут подразумеваться лишь такие формы репрезентации, как движущееся изображение в кино, на телевидении или же в перформансе, совершаемое живыми исполнителями на местах исторических событий.
