В то время как Хабермас ратовал за аскезу по отношению к национальной идентичности, в университетах также распалась связь между нацией и историей. Федеральный президент Вальтер Шеель, выступая в 1976 году на открытии съезда историков, предупреждал: «Нам грозит опасность стать страной без истории». За шесть лет до этого выступления Райнхарт Козеллек констатировал радикальную «деисторизацию наших социальных и гуманитарных наук», а также полный разрыв между исторической наукой и общественностью: «Бесконечная множественность в пространстве и времени объектов исторического познания привела к утрате его существовавшего ранее образовательно-просветительского значения для исторического понимания мира»
[565]. В начале 1970-х годов Томас Ниппеди также писал: «Времена, когда история выполняла определенную миссию в рамках сложившейся традиции или крупных политических движений вроде национального или либерального, закончились по крайней мере с двумя мировыми войнами»
[566]. По мнению Фридриха Майнеке, утрата историей своей общественной значимости произошла даже до Первой мировой войны. Еще в 1908 году он сетовал: «Нация не прислушивается к нашим историческим исследованиям, они больше не поддерживаются всеобщим участием»
[567]. Ниппеди и Майнеке ориентировались на ситуацию XIX века, которую можно назвать «старым историзмом». Он характеризовался взаимодействием исторической науки с национально-политическими движениями; профессиональная историография и формирование нации взаимно поддерживали друг друга. Западногерманская историческая наука вышла из этого тесного альянса после столь очевидного злоупотребления им со стороны национал-социалистов. Поэтому историки скептично отнеслись к политическим инициативам Гельмута Коля по созданию обоих исторических музеев в 1980-х годах. ФРГ не хотела отставать от ГДР. Впрочем, возможность сформировать на научной основе новое историческое сознание, спонсируемое государством, казалась весьма сомнительной
[568]. Однако, отказываясь от альянса истории и политики, историческая наука отказывалась одновременно и от своей образовательно-просветительской функции.
Перед лицом этой растущей исторической анемии Хубер Глазер указал в 1978 году на оглушительный успех двух больших культурно-исторических выставок. В их успехе у массовой публики отразилось, по его мнению, «не что иное, как потребность встречи с историей» и ожидание, что «выставка в большей мере, нежели музей откроет внутренние взаимосвязи, исторический смысл событий». Глазер продолжает: «Потребность в подобном знании возрастает тем сильнее, чем больше сокращается естественное присутствие прошлого в окружающей нас современности». Культурно-исторические выставки служат для Глазера – в полном соответствии с компенсаторными функциями теории модернизации – «симптомами всеобщего желания не утратить в живом, ускоряющемся процессе социальных перемен связь с прошлым, с его многослойным наследием, чтобы сохранить остатки исторической идентичности». Следующая фраза заслуживает особого внимания: «То обстоятельство, что эта тенденция стала политически актуальной именно в 1960-е годы и в начале 1970-х годов, вовсе не случайно; никогда прежде, даже во время Второй мировой войны, не изменялись столь радикально природное и культурное окружение, ландшафты, деревня и город, как в эти годы»
[569].
Произошедший в 1960–1970-х годах глубокий разрыв с традициями, на который указывает Глазер, объясняется не только послевоенной модернизацией, о чем писал Шельски и о чем говорилось нами в главе об архитектуре. Этот разрыв произошел по воле одного или двух поколений, раньше готовых решительно распрощаться с традициями и выбросить мусор старой культуры на свалку истории. Речь шла тогда о настоящей культурной революции, о желании и необходимости нового начала, об отказе от культурного наследия, которое казалось уже ни на что не годным, об оправданном отторжении скомпрометировавших себя традиций. Послевоенный период немецкой истории с 1945 по 1989 год, пишет Кристиан Майер, «характеризовался тем, что немцы – пусть медленно, сбиваясь с пути, – особенно решительно порвали с большими и малыми, проблематичными и беспроблемными, плохими и хорошими традициями, больше на Западе, чем на Востоке, и что они в особенно значительных масштабах начали все заново. Они изменились гораздо больше, чем все сопоставимые страны Европы, которые также пережили глубокие перемены, дали заглохнуть старым традициям или отказались от них – но все же не столь радикально»
[570].
Подобное отношение к истории Ницше назвал «критическим» (в отличие от «антикварного»). Это было связано с укоренившейся тогда в университетах критической парадигмой. Ницше так охарактеризовал ее: «Человек должен обладать и от времени до времени пользоваться силой разбивать и разрушать прошлое, чтобы иметь возможность жить дальше; этой цели достигает он тем, что привлекает прошлое на суд истории, подвергает последнее самому тщательному допросу и, наконец, выносит ему приговор». По словам Ницше, подступать с ножом к собственным корням – «попытка всегда опасная, так как очень нелегко найти надлежащую границу в отрицании прошлого»
[571].
Девиз (в духе Ницше) критически-деструктивного отношения к собственной истории гласит: чем хуже, тем лучше! Чем суровей приговор суда, тем проще освободиться от всего, что обременяло. Такое отношение к прошлому было на долгое время оправданным и необходимым. Но обнаружилось, что оно склонно к безапелляционности, к судейской самоуверенности, а это мешает дифференцированному подходу к комплексным проблемам. Как подчеркивает Майер, Германия решительнее других европейских стран порвала с плохими и хорошими традициями. Чтобы привести актуальный пример, вернусь к Хенкелю фон Доннерсмарку и его выступлению в защиту Тома Круза. В своей статье он касается истории восприятия немецкого Сопротивления, отмечая, что эта тема до сих пор во многом остается пробелом в немецкой истории. Будучи представителем «поколения 85-го», он пишет: «Насаждаемая нацистской пропагандой мысль о единстве фюрера и народа, которая была очень выгодна и врагам Германии, сохраняла странным образом свою инерционную силу в послевоенной Германии». Из того же самого деструктивного отношения к истории возник основной исторический нарратив негативной телеологии (своего рода перевертыша истории прогресса), которая считает Гитлера кульминацией всей немецкой истории. Тем самым история упрощается до шаблона и политического аргумента. Подобный негативный подход должен дополняться необходимой дифференциацией и противоположными концептами: «Тот, кто проводит линию развития от Шеллинга к Гитлеру (Лукач), не должен игнорировать линии развития от Канта и Гитлера к противникам национализма, независимо от их мировоззренческих истоков».
