Эпоха национального самоограничения, исторического и идентичностного аскетизма резко оборвалась с падением Берлинской стены и воссоединением Германии. С этих пор отсутствие национальной символики все реже воспринималось в качестве достоинства и все чаще считалось недостатком. Некогда звучавший позитивно тезис о том, что в «эпоху постмодерна нельзя оперировать символами, призывающими к единству», не вызывают теперь одобрения и выглядят скорее индикатором проблемы
[572]. После чемпионата мира по футболу 2006 года, когда в радостной, а местами карнавальной атмосфере множество людей размахивало флагами Германии, стало еще труднее соглашаться со следующим утверждением: «Эмоциональная самоидентификация со своей нацией, проявляющаяся на футбольных чемпионатах, особенно у молодежи, которая обычно относится к нации довольно равнодушно, скорее нежелательна во времена спокойной европеизации»
[573]. Ныне эту сентенцию, пожалуй, стоит переиначить так: «Сегодня в Европейском союзе нет страны, где не считали бы, что европейцем вообще можно быть лишь тогда, когда ты являешься хорошим гражданином своей страны, своей нации»
[574].
Тот факт, что Германия занимает среди европейских стран последнее место по чувству национальной гордости, сам по себе служит поводом не для гордости, а, пожалуй, для беспокойства. Но как преодолеть традицию левого постнационализма, не попав в ловушку правого национализма? Сейчас довольно широкое признание получила мысль Хагена Шульце, что национальное государство является своего рода «фильтром», который «позволяет участвовать в мировых взаимосвязях, не жертвуя собственной идентичностью». К этому Шульце добавляет: «Сохранение идентичности есть в конце концов одна из важнейших функций национального государства. Можно сказать, что уверенная в себе нация более великодушна по отношению к другим, более толерантна к чужому»
[575].
Однако национальная идентичность хочет быть не только воображаемой, но и чувственно воспринимаемой. Начиная с восьмидесятых годов интерес к национальной символике постепенно растет. За словами Вальтера Шееля о стране без истории, сказанными в 1976 году, через десятилетие последовало высказывание историка Михаэля Штюрмера, который своим предостережением напоминает известный афоризм из романа Оруэлла: «В стране без истории будущее принадлежит тем, кто содержательно заполнит память, определит понятия и даст толкование прошлого»
[576]. Это предостережение воспринимается сегодня как сценарий мемориальной политики, проводимой Гельмутом Колем от Битбурга до мемориала «Нойе Вахе». После 1990 года вопросы образовательно-просветительской функции истории и исторической педагогики вновь обрели актуальность, они все чаще привлекли к себе внимание СМИ. Так, еженедельник «Шпигель» регулярно обращается к исторической тематике, делая это в увлекательной, плакативной форме, доступной для широкой публики. В январе 2007 года, когда началось председательство Германии в Европейском союзе и Большой семерке, еженедельник приступил к публикации новой серии статей под заголовком «Изобретение немцев» («Die Erfindung der Deutschen»). Аналитический вывод из опубликованных материалов идет гораздо дальше, чем простая констатация «нас опять уважают»: «Большего символического блеска – и, пожалуй, большего политического влияния – немецкому политику первой декады XXI века достичь невозможно». Одновременно говорится, что немцы, «раньше одержимые властью, а потом вынужденные вести себя скромно <…> пока не без труда справляются с новой ролью на мировой арене»
[577]. На эти обстоятельства еженедельник отреагировал серией из пяти частей краткого курса долгой истории немцев, которые некогда обитали в безлюдных лесах и болотах между Гарцем и Рейном, Эльбой и Зале. Немецкая история характеризуется не длительной государственной преемственностью, а представляет собой череду различных политических метаморфоз, поэтому серия журнала «Шпигель» осознанно сосредоточилась на этногенезе, возникновении народа и нации на определенном пространстве. Из этого получился следующий идентифицирующий нарратив: «Баварцы, саксонцы, тюрингцы и швабы слились вместе, причем между ними было больше общего, чем у каждого из этих племен со славянами на Востоке или романцами на Западе: язык, культура, история, а затем и сознание того, что они, отличаясь от других народов, составляют единую общность. <…> Так различные племена сплотились в народ, а из него – благодаря политической артикуляции – сформировалась нация» (53)
[578].
Три признака характеризуют этот новейший взгляд на долгую немецкую историю. Во-первых, она уделяет основное внимание немцам, а не гетерогенным формам их государственности. Во-вторых, эта долгая история нации представлена открытой, способной включить в себя «иностранцев и иммигрантов, признающих основной закон и немецкие ценности». И, в-третьих, авторы серии исходят из того, что двенадцатилетний период с 1933 по 1945 год не забыт, но он «уже не играет ключевой роли для сегодняшних решений и того, что произойдет завтра. <…> Тому, кто хочет глубже понять национальную идентичность и исторические корни, больше не служит препятствием глыба национал-социализма. После шестидесятилетней проработки всех злодеяний, которая происходила в кинофильмах, на исторических выставках, в биографических воспоминаниях, теперь во все большей мере используется свобода передвижения при экспедициях в прошлое» (47).
Не вполне ясно, имеем ли мы здесь дело с описанием уже наличной ситуации или же с пожеланиями на будущее. Эмоциональное упоминание «всех злодеяний» звучит как заклинание, что свидетельствует об определенной избитости данной темы, о стремлении закрыть ее, избавиться от взрывоопасного потенциала той эпохи. Но удастся ли действительно закрыть эту тему, сможет показать лишь будущее. Возникает еще один вопрос: сумеет ли еженедельник «Шпигель» своей пятичастной серией (и последующими специальными выпусками «Германский рейх 962–1806» и «Истинная слава Пруссии») выполнить то, чего так настоятельно требовал Борер?
Этот вопрос возвращает нас к различию между старым и новым историзмом. Представление Борера о связи между нацией и историей базируется на старом историзме, поэтому его вряд ли удовлетворит серия, опубликованная еженедельником «Шпигель». Аргументация Борера могла бы выглядеть примерно так: история, презентируемая средствами массовой информации, еще не становится индикатором того, что она является фактором общественной жизни, общим достоянием нации, короче говоря: историей в памяти.
