Действительно, существуют значительные различия между историзмом XIX и XXI веков. Одно из них заключается в изменении средств массовой коммуникации. XIX век был эпохой не только больших исторических нарративов и бестселлеров, но и исторической живописи в виде крупноформатных полотен или фресок в залах официальных учреждений, на стенах публичных зданий. Национальная история присутствовала повсеместно – на выставках, в музеях, в театральных постановках, в романах, а также в архитектурных сооружениях, фасады которых соответствовали стилям разных эпох. Образовательно-просветительская функция истории – достаточно вспомнить юного Грасса – опиралась на эмоциональное воздействие зрительных образов, вещей и текстов. Великие исторические персонажи были окружены мифическим ореолом, что с воодушевлением воспринималось широкой публикой любых возрастных категорий, запоминалось и усваивалось в идентичностном плане.
То, что предлагается нынешним рынком истории, существует в рамках современной «культуры внимания», для которой характерны короткий цикл конъюнктуры, импульсивность и сильные эффекты. Непросто проверить, что из истории при таких обстоятельствах проникает в память и тем более сохраняется ею. Презентационные стратегии ориентируются на возбуждение спроса, причем исторические темы преподносятся в облегченных аффективных формах воспроизводимого воображаемого (re-imagination). История – с точки зрения ее репрезентации – становится разнообразной, эффектной, искусно поданной, но это не значит, что она лучше и прочнее запечатлевается в памяти. Подобные форматы нацелены не столько на знание, сколько на эмоциональный отклик, зрелищность, развлекательность. Народ не хочет поучений, ему нужен шок, написал однажды Вальтер Беньямин. Этим он очень точно охарактеризовал медийную атмосферу нового историзма.
Наряду с эволюцией медийной среды произошли перемены с носителями исторического сознания, определившие различие между старым и новым историзмом. В XIX веке адресатом и организатором просветительства и образования являлось бюргерство (интеллигенция, Bildungsbürgertum). Становление нации через историческое образование означало становление культурной нации. Фихте работал в 1807 году над созданием национальной исторической хрестоматии, призванной «вдохновлять немцев». Одновременно Гёте обдумывал замысел поэтической книги, которая использовалась бы наподобие Библии и сборника псалмов. Национальная идентичность формировалась в XIX веке на основе художественного и исторического канона. Но образованного бюргерства сегодня больше не существует. Его объявили своим врагом сначала нацисты, а потом революционное левачество. Одна часть образованного бюргерства оказалась скомпрометированной, другая часть попала под горячую руку разгневанной молодежи «поколения 68-го». Это означает, что новому историзму пришлось обходиться без образованных бюргеров. Их место заняло общество потребления. Историко-художественное образование превратилось из культурного ориентира (Leitkultur) в субкультуру. Оно не исчезло, но рассеялось по разным слоям общества и не представляет собой основу национальной идентичности. В рыночных условиях образованность стала вопросом личной заинтересованности, индивидуального увлечения и, следовательно, сферой обслуживания определенных целевых групп.
После двух мировых войн и Холокоста возродить тесный симбиоз нации и истории уже невозможно. Но – особенно в школе – необходимо добиваться рефлексии по отношению к долгой немецкой истории, умения видеть и читать сохранившиеся и еще живые следы прошлого в настоящем. Совершить это в обход такой исторической глыбы, как Аушвиц, не получится; она должна быть интегрирована в ландшафт немецкой истории. Здесь следует внести в будущем два корректива, которые отнюдь не взаимоисключают друг друга и являются совместной задачей и для немцев, и для их соседей или политических партнеров: взгляд на немцев изнутри подлежит согласованию со взглядом на немцев извне, а взгляд извне, напротив, со взглядом изнутри.
Немцы давно перестали быть однородным социумом; в новых условиях массовой иммиграции этот социум становится все более разнородным. При новом изобретении нации в сфере истории нужно учитывать, что существует не одна история (длинная или короткая), а множество историй. Зачастую страницы немецкой истории из-за ее европейских взаимосвязей не могут протиснуться сквозь игольное ушко нации. Ретроспективной национализацией занимались мифотворцы XVIII и XIX веков (не говоря уж о мифотворцах Третьего рейха). Немецкая история не коротка, она действительно – долгая, но при этом не единая, а разная. Если XIX и ХХ века формировали нашу национальную историю, то Средневековье, раннее Новое время и эпоха Просвещения сформировали нашу региональную и европейскую историю. У немцев есть все основания убедиться в наличии у себя множественной идентичности и, соответственно, разных уровней исторического сознания.
История в памяти становится в условиях нового историзма все более фрагментированной и сложной. Перед лицом возрастающей фрагментированности самого общества это оказывается даже положительным фактором. Политики любят делать акцент на интегрирующей функции истории. Они надеются, что активизация исторического сознания (как это было в случае с успешной выставкой, посвященной Гогенштауфенам) позволит нам «вновь обрести и упрочить нашу историческую идентичность». Историки, напротив, делают акцент на когнитивной дифференциации. По их мнению, «историческая идентичность может быть обретена только посредством формирования исторического сознания, признающего различие эпох»
[579]. Между желанием единства и сознанием дифференцированности стоит такая работа над историей, которая будет стремиться к пониманию прошлого, ставшего для нас чужим. Наше отношение к истории находится в неразрешимом напряжении между идентификацией и дистанцированностью. Именно это делает отношение к истории продуктивным.
