Уатт описал разрушительное насилие по отношению к культурному наследию с точки зрения объединенного европейского «мы». «Всякое обучение основывается на памяти», – говорил Квинтилиан, мастер античной риторики. Сегодня мы могли бы переформулировать это высказывание: «Все науки основываются на библиотеках».
Лёвен стал элементом европейской памяти, не оставив, однако, следа в немецкой национальной памяти; он не вошел туда и в 1914 году. В самом бельгийском Лёвене историческая трагедия не забыта. Об этом свидетельствует множество мемориальных табличек, которые видны на отреставрированных или заново построенных домах в старой части города. Эти таблички в виде эмблем напоминают о трагической судьбе города
[74].
Спустя столетие настало время подумать о том, чтобы граждане Лёвена не оставались одни с грузом этой памяти, и о том, чтобы сожжение университетской библиотеки сделалось частью общей бельгийско-немецкой памяти. Находить подобные объединяющие истории означает, по словам Черчилля, «укреплять сухожилия мира» (sinows of peace), что способствует и формированию европейской идентичности. Подобная диалогическая память дает возможность преодолеть замкнутость на себе, локальную и национальную ограниченность, чтобы преобразовать слепые пятна национальной памяти в историческое зрение. И это может побудить некоторых жителей улицы Эммиха в Констанце извлечь генерала из забвения и пересмотреть отношение к нему.
Сараево
Разрушительное насилие по отношению к культурному наследию, совершавшееся в Европе в годы Второй мировой войны, повторилось в последней декаде ХХ века. Спустя семьдесят восемь лет после лёвенской трагедии, в ночь с 23 на 24 августа 1992 года сербская артиллерия подожгла в Сараеве Национальную и университетскую библиотеку Боснии и Герцоговины. Пожар уничтожил историческое здание и два миллиона книг.
В начале ХХ века Сараево стало тем местом, где 28 июня 1914 года сербский националист Гаврила Принцип совершил покушение на наследника габсбургского трона Франца Фердинанда и его супругу Софию; его выстрелы послужили сигналом к началу Первой мировой войны. В конце ХХ века осада, а затем блокада Сараева боснийско-сербскими войсками явились одним из главных событий войны в Югославии. Балканы считаются наиболее сложным в этническом и религиозном отношении регионом Европы. Он несет на себе отпечаток различных сменивших друг друга империй – Римской и Византийской, Османской и Австро-Венгерской. Балканские войны на основе этнических и националистических конфликтов привели к распаду Югославии, в результате которого бывшие союзные республики сделались новыми национальными государствами. Распад оборвал длившееся тысячу лет сосуществование различных этносов и религий, культур и традиций.
Особым историческим свидетелем этих войн являлся сербский архитектор, урбанист-теоретик и эссеист Богдан Богданович (1922–2010). Он был убежденным пацифистом, диссидентом и одиночкой, сумевшим наперекор духу своего времени осуществить удивительные проекты. Несмотря на то что после Второй мировой войны во всех социалистических странах (как и на Западе) господствовала безоговорочная вера в прогресс и ориентация исключительно на будущее, Богданович размышлял над эксцессами насилия и жертвами Второй мировой войны, в память о которых он создал с пятидесятых по восьмидесятые годы двадцать мемориалов с оригинальной символикой, среди них мемориал в бывшем лагере смерти Ясеновац. Открытый противник Милошевича и его националистической политики, Богданович был вынужден в 1992 году эмигрировать; последние годы жизни он провел в Вене
[75].
Балканские войны унесли жизни более 100 тысяч человек, в основном мирных граждан. Международный трибунал признал резню в Сребренице, которую не предотвратили «голубые каски» ООН, актом геноцида, уничтожившего около 8000 боснийских мусульман. Не умаляя значимости человеческих жертв, Богданович как архитектор и урбанист занимался изучением материальных разрушений в ходе военных действий. В уничтожении культурного наследия ему виделась «рука сладострастного убийцы городов», поэтому его интересовали мотивы подобных преступлений. Осиек, Вуковар, Задор, Мостар или Сараево с их богатой историей и архитектурой становились наиболее заманчивой целью ритуального «убийства городов».
Взгляды Богдановича особенно примечательны тем, что описание и оценка разрушений делались им в категориях памятования и забвения. Разрушения, по его словам, имели характер яростного иконоборчества, избирая своим объектом города как «уникальные хранилища памяти». Богданович сравнивал архитектуру города с палимпсестом. Так называлась рукопись на пергаменте, текст которой соскабливался средневековыми монахами, чтобы нанести на пергамент новые письмена. Однако использование соответствующих средств дает возможность прочесть первоначальный текст. Палимпсест – это филологическая метафора, схожая с геологической метафорой многослойности. Архитектура многих европейских городов представляет собой трехмерный палимпсест сконцентрированной многослойной истории, результат постоянных перестроек, переписывания, слоевых отложений. В таких городах сохраняются различные «пласты времени» (Райнхарт Козеллек), что позволяет разглядеть «асинхронность синхронного» (Вильгельм Пиндар).
В городском пространстве история выглядит слоистой и гетерогенной, различные пласты концентрируют в себе те или иные фазы освоения этого пространства разными группами жителей. Это касается прежде всего восточноевропейских городов, на которые наложили свой отпечаток волны миграции, политики имперских экспансий, принудительных переселений и депортаций. Локальная история содержит на небольшой территории удивительное разнообразие: В городском пространстве одновременно присутствует многое, однако это вовсе не означает, что гетерогенные слои воспринимаются и осознаются как таковые. Город, благодаря своему архитектурному палимпсесту, имеет гораздо более долгую память, нежели тот или иной политический режим, в темпоральных рамках которого он существует. В дискуссии о культурном наследии, состоявшейся в Вене, польский историк Роберт Граба рассказал, что это понятие имело для него негативный оттенок в тех городах, где он провел свое детство. Люди не могли и не хотели идентифицировать себя с чужими культурными слоями, которые воспринимались национальным сознанием как «мешающий фактор», а потому игнорировались. Польско-американский писатель Чеслав Милош также подчеркивал гетерогенность пластов времени на примере таких городов, как Данциг, Кёнигсберг, Бреслау или его родной город Вильнюс, когда писал: «Скажем, поляк в Данциге сталкивается с немецкой культурой, пласты которой накапливались веками и которая теперь присутствует в каждом архитектурном элементе». После крушения коммунизма в Польше Милош видит растущую готовность к восприятию «longue durée»
[76] (большому времени) этого города, а значит, и к признанию его многослойной истории. «Поляки, чувствующие себя жителями Данцига или Бреслау, поскольку здесь прошли их детство и юность, учатся уважать культурное наследие. А это наследие досталось им благодаря труду многих немецких поколений»
[77]. После распада Советского Союза и крушения коммунистического государства обрели влиятельность либерально-буржуазные круги. Поэтому теперь, пишет Малгожата Омилановская, польская специалистка по истории культуры, все больший интерес вызывает «прошлое этих городов, особенно следы немецких жителей XIX века, а вместе с этим и их архитектурная история»
[78]. В образцовых городах-палимпсестах – Данциге, Вроцлаве, Риге или Вильнюсе, – где различные этнические культуры скрещиваются, наслаиваются друг на друга и где произошла резкая смена политических систем и национального состава, для следующих поколений, по наблюдениям Милоша, возникает насущный вопрос: «Как воспринять культурное наследство в качестве своего собственного, как примкнуть к цепи поколений жителей этого города?»
[79]
