Архитектора и скульптора Богдана Богдановича также восхищала долговременная память юго-восточных городов бывшей Югославии, которая намного превосходила короткие жизненные циклы как жителей этих городов, так и политических систем: «Насколько краток срок различных этнических периодов, если сравнивать их с долголетием некоторых городов, не говоря уже о политических разделах страны. Жизнь языка и нации зачастую гораздо менее продолжительна, чем судьба большого количества городских поселений, в которых проживали многие этнические группы и в которых говорили на разных языках»
[80].
Тем тяжелее переживал он разрушения городских центров в Вуковаре, Мостаре, Сараеве, Дубровнике по приказам, которые исходили из Белграда, где ранее он сам служил мэром. В своей книге «Город и смерть» Богданович проанализировал побудительные мотивы тотального разрушения, которыми руководствовались «современные варвары». Он считал «урбицид» (уничтожение городов) выражением страха перед сложностью и неисчерпаемостью архитектурного языка прежних эпох и поколений, которых разрушители городов не могут понять, поставить под контроль и покорить
[81]. Благодаря строительству новых сооружений поверх старых и наслоению все новых пластов культуры друг на друга, запечатленная в пространстве, опространствленная история (verräumlichte Geschichte) имеет, особенно на Балканах, органически сформировавшуюся структуру, в которой культуры и этнические группы сосуществуют в «тысячелетнем взаимопереплетении»
[82]. Целью националистов, разрушающих города, является уничтожение этого исторического многообразия во имя абсолютизации собственной истории.
Разрушительной ярости балканских войн предшествовало множество символических акций разделительного характера: пространственное отчуждение, языковые конфликты и конкуренция национальных символов, которые превращаются в боевые сигналы и военные знаки. Разрушители городов нацеливаются прежде всего на объекты, имеющие символическое значение: мосты, колокольни, минареты. Рената Лахманн, занимавшаяся культурологическими исследованиями Богдановича, подытожила один из основных его тезисов: «Речь шла об уничтожении именно истории, причастность других к которой была нежелательна и которая не должна была восприниматься в качестве общей, то есть чужой истории, являющей себя в зримых символах, архитектурных памятниках»
[83].
По мнению Богдановича, урбицид направлен против городов как хранилищ памяти, то есть он к тому же оказывается и «мнемоцидом». Те, кто насаждает новую национальную память, стремятся ликвидировать все прежние слои истории, чтобы эти слои не мешали историческому нарративу об однородной и сплоченной нации. Город с его культурной многослойностью воспринимается разрушителями как угроза, как зримо и чувственно данное многообразие культурного наследия, противоречащее насаждаемому историческому нарративу. Поэтому Богданович считал записанную в культурных слоях историю города и чтение исторических следов формой политического протеста против цензурирования и фальсификации истории.
Европейские города разрушались в ХХ веке не только войнами. В мирные годы разрушительная энергия исходила из проектов форсированной модернизации, с помощью которых архитекторы и урбанисты хотели создать ситуацию «чистого листа». Архитектура модерна и послевоенного постмодерна, как на Западе, так и на Востоке, породила, особенно в годы холодной войны, пренебрежительное отношение к старым постройкам, которые планомерно ликвидировались, то есть пласты прошлого целенаправленно уничтожались. Все устремления ориентировались исключительно на будущее, на технические инновации и социальный прогресс, поэтому исторические реликты служили помехой и должны были уступить место визионерским проектам нового мира. (Например, взамен парижских «Les halles», места памяти вполне мифического характера, возник Центр Помпиду.)
«Художественные и исторические объекты подлежат этике сохранения, а не этике постоянного обновления, как это бывает с обликом города или региона»
[84]. Автор этих строк, американский литературовед и культуролог Филип Фишер, руководствуется, очевидно, тем, что города подлежат исключительно «этике постоянного обновления». Однако ему же принадлежит важная мысль, что «история (пре)небрежения так же важна, как история сбережения. Пренебрежение является формой пассивного вандализма. <…> В любом искусстве нужна не только история творений, но и история исчезновений, всевозможных форм пренебрежения, отбраковки, невнимания»
[85].
Пальмира
Центры античной культуры, которыми мы сегодня восхищаемся, не всегда занимали нынешнее место в культурной памяти Европы и мира. На протяжении многих веков храмы и другие архитектурные памятники пребывали в забвении и запустении. Никто не рекламировал их в культурно-политических целях, но они и не вызывали возмущение, которое могло бы диктоваться идеологическими соображениями. Отсутствие интереса, пассивный вандализм выполняли до известной степени охранительную функцию. После разграбления движимых античных сокровищ архитектурные сооружения оставались стоять заброшенными, постепенно разрушались и возвращались в природную среду.
В таком полуразрушенном состоянии и нашел в середине XVIII века путешественник и исследователь древних культур Роберт Вуд (1717–1771) вместе с двумя друзьями в одном из сирийских оазисов храм Пальмиры. Будучи страстным почитателем Гомера, Вуд отправился из Англии на географические поиски центров древних цивилизаций. Его жизнь пришлась на эпоху Просвещения, что вовсе не исключало ощутимого романтизма его проектов. Археолог Вуд был убежден, что наследие Гомера необходимо изучать не только как литературный памятник, но и как конкретное описание реальных мест и артефактов; Гомера следовало не только читать, но и попытаться увидеть воочию. Восхищение археолога древними руинами было продиктовано уверенностью, что можно обнаружить места, где сохранились следы давнего прошлого, и прикоснуться к ним. Он стал первым, кто отправился по следам реальных событий древней истории исчезнувших культур Средиземноморья и подробно описал увиденное. Сопровождавший Вуда художник запечатлел все, что вызвало восторг путешественников; в свою очередь, растиражированные гравюры и опубликованные сообщения принесли в пятидесятых годах XVIII века широкую известность местам археологических находок.
